Ложь и обратно

Действующие лица

Lucie Hippius
Otto Hippius
Jacques Durand
Lionel Kragg
Monsier Lambert (Palimpsest)
Vernier – официант
Familie Berger – владельцы Bistro
Agnes Varou
Marc Lanou

Из-за урагана на побережье Жак опоздал на ланч. Bistro был наводнён случайным народом, официанты с трудом протискивались между несколькими столиками, за которыми всегда хватало места обычным посетителям. Вернье указал Жаку место слева от барной стойки, далеко от окна, где он обычно устраивался со стопкой газет, которые Вернье припасал для него с утра. Но даже этот столик в углу уже был обитаем.
Его соседом оказался рослый мужчина, возраст которого Жак сначала не смог определить.
Редко кому удавалось вызвать Жака на разговор, скорее, от застывшего на лице отстранения от чего бы ни было, что не имело для него значения. Как этому, совершенно постороннему человеку, удалось за какие-то несколько минут, пока они ждали своего заказа, разговорить Жака, да ещё на самую неожиданную тему: как перестроить бесхозный дом, обитаемый неизвестно когда, который Жаку предстояло привести в удобное старику Hippius жильё? Тем не менее, уже за кофе Жак предложил новому знакомому заехать, когда у того найдётся время, в этот дом, чтобы потолковать о перестройке.
Жаку было бы привольней остаться в отеле, который он облюбовал, приехав сюда для знакомства с местностью неподалёку от пресловутого дома, принадлежащего отцу Люси.

Anima naturaliter christiana (душа по природе христианка). Как раз над этой дилеммой Тертуллиана он ломал себе голову ещё так недавно: неужели за скалой, к которой с четвёртой стороны примыкал дом, пронёсся целый год? Теперь ему казалось, что он отложил свою жизнь, как прерванную работу вокруг Тертуллиана, и начал писать ее новую главу.

Старик Гиппиус, крепкий, все ещё одержимый своей работой, не мог предположить, как в середине судебного разбирательства, где он – мэтр, которому мало, кто решался прекословить, вдруг покроется испариной, запнётся на полуслове и потеряет всякий контроль над своим сознанием.
Вечером этого злополучного дня судья Отто Гиппиус проснулся в госпитале, подключённый к монитору, с иглой в вене правой руки, от которой тянулся тонкий шланг к капельнице справа от его кровати. Зато тыльную сторону ладони его почти бесчувственной левой руки поглаживали мягкие пальцы Люси, сидевшей напротив его изголовья, упершейся глазами в монитор. Гиппиус отметил, как осунулось лицо дочери, не без иронии вспомнил, как редко они виделись в течение подходящего к концу года: есть за что укорять себя, а не пенять на занятость Люси.
Его левая рука едва вздрогнула, Люси нагнулась к его лицу и поцеловала.
Надеюсь, тебе не придётся хлопотать вокруг старика, у меня желание – как можно скорее дать отсюда дёру.
А у меня – привезти тебя в дом на обрыве и попытаться обжить его, и только тогда вернуться к делам, которые, конечно, не будут ждать, но накапливаться в папках на моем столе.
Как долго, ты думаешь, эскулапы будут держать меня здесь?
Это только от твоего желания быть fit зависит.
Вашими бы устами… Хотел бы знать, что вообще со мной стряслось?
Мы с тобой оба прагматики, так что не надейся на смягчающие обстоятельства. Небольшой парез левой руки – в твоём случае лучше, чем правой, она тебе ещё пригодится. Вообще-то могут пригодится обе.

Люси училась неровно: в гимназии с трудом вытягивала химию с физикой, зато историю и литературу сделала своим спасением по выживанию в гимназические годы.
Отец – судья стоял так высоко на лестнице почитания взрослых, что Люси рано поняла: равнение на самый верх можно отодвинуть на будущее в университете, сомнение, что она там окажется не возникало. Тем не менее, когда время приблизилось к выбору будущего, она, не задумываясь, записалась на юридический.

Что могло отвлечь ее от мыслей о маме? С тех пор, как она спросила отца, где ее мама, и он ответил: «Ее нет с нами», – прошли почти четыре десятилетия. Иногда ей удавалось навести разговор с отцом на тему родителей, как у ее школьных друзей, хотя их была горстка, но с родителями у них было все в порядке. Отец был глух; когда случалась нужда в контакте с родителями у учителей, они созванивались с ее отцом напрямую и все утрясалось за ее спиной.
Первый мальчик, который прикоснулся к ней, когда они, разгоряченные после тенниса, сидели в раздевалке, развязывая шнурки, не произнёс ни слова, только осторожно провёл пальцем по ее шее под слипшимися от пота волосами. И она откликнулась на призыв: их стали видеть вместе, он терпеливо ждал ее после уроков, они шли в кондитерскую, пили какао и ели тосты. Иногда оказывалось, что оба приехали в школу на велосипедах; после уроков они ехали ближним путём к озеру, плавали до изнеможения, обсыхали на узкой кромке песка, возвращались обратно в город.
В последний раз – они ещё оба не знали, что это было в последний раз – он пригласил ее домой. В доме они были одни, он подвел ее к телефону и предложил позвонить ее матери: придумать причину, если она задержится. Люси сняла его руку со своей талии, посмотрела в его глаза, покачалась с пяток на носки и пошла к двери.
Он ждал ее на следующий день у школы, и ещё несколько последующих дней, но ее нигде не было.

С некоторых пор Люси стало казаться, что ее стабильная профессия неизменно вытесняет в ней женщину: она практически исключила случайные знакомства, отказывалась от вечеринок даже у самых проверенных старых друзей.
Приглашение подруги ещё до студенческих времён на предстоящую презентацию ее новой коллекции на Неделе моды в Милане Люси вертела в руках, отвлекшись от просмотра сведений паталогоанатома, которые она так ждала, в надежде хоть малой зацепки в нынешнем деле, иссушающим ее уже порядком «обезвоженный» мозг.
Некогда с Агнес они просиживали в библиотеке, готовясь – каждая к своему – выбору профессии, поиску самых оптимальных вариантов собеседований. Перед Агнес лежали большие папки из Домов моды со всего мира, перед Люси – стопки информационных каталогов или пресса о нашумевших процессах. Агнес иногда прерывала, как ей казалось, скучнейшие занятия Люси и поворачивала к ней экстравагантные Haut Couture: – Так мы будем одеты, когда я добьюсь признания.
И она добилась. Люси помнила все ее страхи перед презентацией, никогда не отказывала подруге побыть с ней, развлечь какой-нибудь, на ходу выдуманной, сплетней об их бывших увлечениях. На презентациях Агнес она бывала, если могла освободиться от своих больших и малых коллизий.

Изучать юриспруденцию скрупулезно означало погрузиться в «молчаливые, скорбные томы» на самые расчудесные годы, поэтому Люси нашла оптимальный вариант: только то, что требуется для курсовых работ и экзаменов. Облегчали ситуацию два постулата: отец – известный мэтр и собственная природа, которая была к ней более, чем благосклонна: ее замечали все, кто с ней сталкивался, начиная с плавания, тенниса, даже уроков вокала, которые она начала посещать ещё в гимназии. Это не была абсолютная красота, но обаяние и большие серозеленые глаза с яркой радужкой, внимательно глядящие на все, предлагали помощь, участие, кому-то, может быть казалось: они зазывают.
По окончании университета Люси нашла самую непрезентабельную адвокатскую контору, в которой она подвизалась четыре года и, получив лицензию, на свой страх и риск открыла собственный офис на пару с нетерпением дожидающегося пенсионного блаженства, к которому он начал готовиться через пять лет после отмахнувших не шатко, не валко пятидесяти, добродушного господина Palimpsest. Прозвище он получил за то, что мог, вымарав проигрышное дело, буквально по старым графьям начать с воодушевлением, подвернувшееся ко времени новое. Они брали всякие дела только с одним расчетом – их выиграть. Проигрывали при этом немало, но клиентов было достаточно, чтобы удержаться на плаву.
Люси взяла за правило – не надоедать отцу вопросами, справляться самой, при этом умела между делом рассказывать ему о каверзных ситуациях и с облегчением внимала каждому слову мэтра Отто Гиппиус.
Однако с тех пор, как Люси поверила в свои силы, ее настойчиво обуяла идея: суметь изменить мнение судьи, поколебать его правоту, спровоцировать его к пересмотру дела – поспорить со своим отцом в зале суда.

Придуманное Люси прозвище ее компаньону, месье Ламберу – Palimpsest для неё самой оказалось судьбоносным.
В двух шагах от их конторы было маленькое Bistro, которое уже в четвёртом поколении принадлежало семье Берже. Люси чаще всего на dejenner между часом и двумя забегала сюда, садилась у окна и просматривала накопившиеся бумаги, пока не получала свою пасту с песто и добавочный сэндвич. Так было и в тот августовский четверг.
Люси дожевывала сэндвич, Жанетт, младшая дочь Берже, поставила перед ней кофе, в этот момент зазвучал мобильник
– Палимпсест? Что-то не так? Кто зайдёт в два? Приготовь папку и можешь прийти сюда пропустить твой мартини.
Люси отключилась,сделала несколько глотков, кофе показался ей жидковатым, а в два часа требовалась свежая голова: от этого дела зависел ее отпуск, на котором настаивал Марк, и сама она начинала верить, что с ним – всерьёз и надолго.
Неизвестно откуда возникший перед ней худощавый господин извинился за вторжение на ее территорию и задал вопрос не ослышался ли он, когда за его спиной раздалось слово „palimpsest?“ Улыбка Люси возымела своё действие и непрошенный господин попросил разрешение присесть.
Jacques Durand.  Люси объяснила, как ее компаньон заработал это прозвище. Одновременно она собирала бумаги. Открывшаяся входная дверь впустила Ламбера, он помахал Люси и направился к барной стойке. Люси быстро встала.
Вот вам и Палимпсест собственной персоной, месье Дюран.

Что старик, выброшенный болезнью из накопленной пластами лет трудовой жизни, будет делать в этом огромном доме, в три четверти повернутом к океану? И что он, Жак может подсказать этому дому, чтобы старик был в нём обогрет и жизнь могла бы наполниться чем-то внушительным, заменяющим ту, из которой он был с корнем вырван болезнью?
Увы старик Hippius был замешен из того же теста, что сам Жак: никаких замен или подмен это тесто не приемлет.
И она – теперь его девочка – которую он, выйдя из ниши с античной скульптурой, обнял, завернул в свой плащ и обожествил; она из того же теста, иначе и не могло быть. Люси не просто трудится, она одержима в поисках всего ускользнувшего, выпавшего в осадок. Но именно найти – значит выиграть, развязать или разбить все узлы, все, казалось бы, концы в воде, которые она вытаскивает вместе с водорослями и тащит на свой стол.
Мало того, что дом был огромен, он ещё и был пуст. Та мебель которая в нём осталась, только отчасти указывала на своё прежнее место. Она была аккуратно отодвинута от стен, и также аккуратно накрыта фольгой, только полуторный рояль был накрыт плотным белым полотном.

Жак сидел в башенке Chateau Gaillard в Vannes, вымучивая описание уже надоевшейь скульптуры, но для реставрации требовалось полное ее «воскрешение», и это было его делом. Чтобы накоплялось банковское conto, приходилось отвлекаться от занятия любимого – Тертуллиан и его absurdum – и возвращаться к реставрации; иногда и того скучнее – рассказывать будущим фанатам античности о ее закромах, не только музейных, но и описанных на протяжении веков мыслителями или же такими, как он, одержимыми той самой культурой, с которой цивилизация началась.

« Быстрый промельк маховой» и уже он в Carnac, в обступавших сумерках, быстро растворявших реальность, с одной мыслью: поскорее выбраться из лабиринта stone hange. Все-таки он споткнулся, сильно ушиб колено. Растирая его рукой, он увидел злосчастный камень, «который стал главою угла» – это ли ни та самая скульптура, над которой он ломал голову!
И теперь миг воображения он увидел воочию. К ночи добрался до Le clos Saint Aubin. Утром пил кофе за маленьким столиком у двери на террасу под синим зонтом, больше самой площадки террасы. Теперь надо вернуться к камню, сделать пару снимков и связаться с Joules, объяснить, что он увидел и начать ваять с его помощью.

Все своим чередом и по воле:
сеет Сеятель семя, и к жатве
все заполнится доброе поле –
так Хозяин решил и zalatwil.

Судьбоносный stone hange, он его нашёл. Весь в пыли он добрался до центра городка и открыл дверь Le capris d´Anais.

Через какие-то несколько дней, в августовский четверг, он откроет дверь Bistro, только уже в Concarneau, в часе с небольшим езды от Carnac, и по приглашению официанта Вернье сядет за столик позади Люси и, не успев прочесть меню, услышит волшебное слово: palimpsest.

Не каждому было бы легко расшифровывать путь мысли Жака: его записи перемежались с обрывками стихов, выписками из забытых временем источников, и главное – они велись на разных языках. Рядом со старым английским мог соседствовать венгерский или, например, коптский с греческой системой письма.
Какие могли быть сомнения религиозного направления у Тертуллиана, если само это направление – tres personae – породила его мысль? Все сомнения – в нас, во всех живших после Тертуллиана и паки грядеши.

Кем он является на самом деле, вне тех дел, которые его неугомонный мозг не перестаёт изобретать? Нет никакого «на самом деле»: он с его мозгом и прочими атрибутами является в мир каждое утро или не утро – когда не спит. И мир откликается ровно настолько, насколько он может его охватить, объять, пропустить через себя. И Тертуллиан – не больше его выдумки: нужен он только тем, кто хочет поверить в сопричастность всего, что позади, со всем, что сейчас.

Теперь он едет на встречу с Lionel Kragg, который – кем бы он ни был – сумел поймать бабочку и посадить ее на иглу – его, Жака, собственной персоной.
Kragg – (external and internal finishing of the house) скорее всего, кем-то переделано из кельтского „crag“ или просто English surname Craig. Какая ему разница? Куда интереснее: зачем этому Lion понадобился Жак, в чем он не сомневался, иначе как мог этот тип разговорить Жака? Предложить свои услуги в переустройстве дома для Hippius, да ещё перед тем, как расстаться, упомянул,что когда-то занимался производством и настройкой старинных инструментов. И тут Жак не сдержался, брякнул, что мечтает о кифаре. Он даже извлёк свой мобильник и показал фото этого античного инструмента.
Люси сбросила на него заниматься домом; разумнее было бы рассказать ей о встрече с Lionel Kragg: все-таки адвокат – она, он, как Люси однажды высказалась, предан заботам о духе.
Жак вспоминал, как какой-то час с небольшим назад присоединился к Люси на dejeuner, чтобы урвать хотя бы час из ее загруженного дня – побыть рядом. Жак показал ей в мобильнике скульптуру, реставрацию которой он курировал. В этот момент Жанетт Берже расставляла на их столе кофе и розетки с финиками. Люси поинтересовалась, откуда такие аппетитные плоды, оказалось – из Израиля. Жак тут же рассказал, как он насыщался финиками в саду Дворца Соломона, если она согласна верить, что таковой имел место быть. Люси подперла ладонями подбородок и распахнула свои глаза-вселенные, что означало: она вся – внимание.
– Ничего особенного: мне пришлось вдоль и поперёк обойти Дворец, хотя современный подход восстановления древностей – вопиющее варварство, но двадцать пять лет назад я только начинал свой подвиг покорения древней цивилизации, нужно было чуточку проникнуться тем временем. Я перелагал – на свой страх и риск – «Делу- время, а потехе – час » Соломона.

Когда Люси первый раз упомянула Жака в разговоре с отцом, мэтр Hippius взял на заметку: не упустить разговорить дочь, если она ещё раз назовёт это имя.
Марк Лану уже был представлен отцу, даже собирались в ближайшее время поужинать в каком-нибудь злачном месте. Hippius подозревал, что эта встреча будет символизировать помоловку, поскольку Люси строила планы на отпуск, хотя бы на две недели, на большее Палимпсест никогда не согласится. Hippius предполагал, что и сама Люси не выдержит дольше двух недель вне своей конторы, эта молодая женщина была одержима своим делом. Отец был рад, когда в жизни Люси появился Марк: все-таки что ей уже перевалило за сорок. Однако о намеченном ужине больше не упоминалось, зато было обронено имя Жак.

Люси спросила, почему он выбрал античность? Его привлекла красота, безупречность формы или..? Жак не дал ей договорить:
– «Он был из античности соткан, из крыльев прозрачных стрекоз…»
– И о ком это?
– О погибшем поэте его убил Сталин. Думаю, античность выбрала меня сама. В лицее мне нравилась латынь. После raffermissant я отказался от Библии на французском, прочитывал ее заново на латыни. Родители восприняли все без удивления, меня вообще воспитывали не на их лад, а прислушивались к моему собственному, возможно, что-то корректируя, но я этого не замечал. Мой отец стоял у истоков Large Hadron Collider, мама была ученым секретарем отдела, попросту красоткой, которую нельзя было не заметить, так свершился этот союз. Отец вообще положил глаз на воспитание моего брата, который выигрывал на юношеских олимпиадах ещё до предмета физики в лицее. Мной больше занималась мать, на неё я похож, наверное она надеялась произвести на свет девочку: во всяком случае, на долицейской фотографии у меня были локоны до плеч.
Вместо Ecole normale я выбрал Вeaux-Arts, совместно были языковые курсы, у меня хорошая память, языки давались легко. И любил я их, потому что мог самостоятельно узнавать о жизни в других странах света, чем завоевал согласие родителей на мои бесконечные путешествия. Они попросту мне доверяли.
– Тертуллиан – это не античное искусство, но уже богословие.
– С недавних времён я начал задумываться над его наследием. Древние теологи оставили по себе не только пережитки, иначе нынешние новаторы не сумели бы убедить колеблющихся следовать за ними. Преемственность в теологии так же верна, как в искусстве. Теология, как всякая «логия», имеет пласты; каждое новое новаторство находит своих приверженцев и они идут за ним, накопляя этот пласт.
– Наверное, находятся такие, которые захвачены Тертуллианом и предлагают его новую интерпретацию.
– Ты умница: схватываешь налету.

Когда дом уже был на подходе к завершению, Люси предложила отцу поехать посмотреть на его будущее место обитания. Мэтр немного поартачился, но сдался.
– А что Жак? Он приедет своим путём?
– Жак в Vannes, в музее сегодня сдаётся реставрационная работа, которую он курировал.
– А кто вообще занимается восстановлением дома?
– Некто господин Lionel Kragg. Не спрашивай меня о нем, ничего не знаю, кроме того, что Жак приобрёл это знакомство в ресторанчике у Берже, куда он иногда приезжает, чтобы побыть со мной часок. Папа´, ты чем-то озабочен?
– Надеюсь, только совпадение в имени нашего благодетеля-подрядчика. Хотелось бы знать, сколько ему лет. Все-таки английское имя не так часто в этих краях.

На следующий dejenner Жак решил пригласить Kragg в Bistro Berger и познакомить с ним Люси. Разговор завязался также быстро, как в первую встречу с ним Жака здесь полтора месяца назад. Люси с отцом уже побывали в доме и он им обоим понравился, т.ч. тема возникла сама собой.
В какой-то момент у барной стойки появился Палимпсест и Жак решил составить ему компанию. Оттуда он поглядывал на оживленное лицо Люси: Kragg удалось также быстро разговорить ее, как когда-то Жака.
Он наслаждался разглядывать лицо свой избранницы со стороны. Люси улыбалась, один раз Жак даже услышал ее смех, но на какое-то мгновение взгляд Люси на собеседника показался Жаку именно таким, каким он наблюдал ее в процессе работы: он был спокойным, сосредоточенным, даже пытливым.

Перед тем, как Жак должен был снова отправиться в Vannes, они с Люси навестили мэтра в его апартаментах в Concarneau. Жак совершенно освоился со своим тестем, наверное, он чувствовал, что мэтр принял его в своё пространство и обходился совсем по-свойски.
– Хотел бы я услышать от тебя, Жак, имеешь ли ты представление, каким образом твой строитель оказался в наших краях?
– Не имею. Kragg рассказал, что давно облюбовал для себя эту часть Bretagne и пока ему здесь везло с работой. Он живет в верхнем этаже дома, который хозяева обычно сдают на сезон отдыхающим. Он инженер-строитель, прилично разбирается в архитектуре и у него хороший вкус. Да, к тому же он любопытный собеседник, во всяком случае, вполне компетентно говорит на самые разные темы.
– А сколько ему лет?
– Предполагаю, около пятидесяти. А ты что скажешь Люси? Женщины вернее определяют наш возраст.
– На первый взгляд он показался мне старше, но когда он улыбается, сбрасывает сразу лет пять. Папа´, Kragg совсем не прост, не удивлюсь, если он окажется с двойным дном.
– В таком случае, госпожа адвокат, пусти в ход твою электронику и пошарь в направлении этого типа.
– В прошлый раз ты упомянул о возможном совпадении имени, можешь пояснить, кто был человек с этим именем?
– Crag – шотландское имя, конечно, английское тоже: Craig. Имя вашего строителя созвучно – Kragg, только написание другое. Crag, которого я имею ввиду, был главной персоной процесса, который проходил в Brest сорок с лишним лет назад. Речь шла о капитане судна, на котором перевозился запрещённый груз. Это судно фланировало между Glasgow, Bretagne, Espan’a и Portugalia. Капитан был задержан у нас, в Brest. Процесс был трудный и долгий; с этого судна исчезли два человека, английские подданные, т.ч. он перекинулся в несколько стран.
Капитан был осуждён на своей территории, но вердикт был вынесен в Brest.
– Папа´, сколько лет было этому капитану?
– Думаю, в районе сорока, это просто найти, открыв папку с этим делом в моем кабинете.
– Ты подозреваешь, наш Kragg может оказаться родственником капитана?
– Может быть и так. Я подозреваю, голубка, что этот человек может причинить вред нашей семье.
– И я оказался наводчиком, как это нелепо.
– Уверяю тебя, Жак, если у этого человека есть план – он появился здесь до встречи с тобой в ресторанчике, – он бы нашёл путь к нашей семье без твоего участия. Когда назначена сдача дома?
– Я вернусь из Vannes и назначу встречу с Kragg.
– Поедем туда вместе, хотел бы посмотреть на этого человека. Он наверное знает, что главным обитателем дома буду я?
– Конечно, все приспособлено к тому, чтобы ты смог передвигаться в кресле.
– Это я заметил, когда мы были там с Люси.

Люси открыла папку с делом Crag, никаких подробностей: год и место рождения капитана, стаж его службы, описание судна, копия вердикта. Осуждён на восемь лет. Приговор исполнен в Glasgow.
Сведений о Lionel Kragg ещё меньше, все, что на его визитной карточке: External and internal finishing house, e-mail address, telephone.
По дороге к теперь уже менее милому дому Люси гадала на кофейной гуще: родственные связи Kragg с опасным преступником, поэтому думай, как минимизировать риск? Составить приблизительный план стратегии с таким типом, как Kragg, отпадает, это придётся делать на лету.
Обычный вопрос: мотив? Месть: родственник осуждённого хочет наказать адвоката защиты – ее отца, а где он был раньше? А если ему самому нужен адвокат, судья? Родственник осуждённого может сам оказаться на подобном пути.
Наверное, в мозгу адвоката Lucie Hippius встроен импульс детектива: защита без анализа противника и просчетов его действий не эффективна. Ее последнее дело сдвинулось в заданном направлении после того, как она побеседовала с патологоанатомом и осмотрела тело того, чью семью ей предстояло защитить и помочь жить дальше.
Если бы она могла ограничиться недвижимостью, налогами и прочим ведением судебных дел, завещаниями, трастами – этого добра хватает в Pont-Aven и Concarneau. Но тогда бы это была не Lucie Hippius, дочь известного мэтра и …? Сколько ещё времени пройдёт, пока она сможет назвать имя женщины, которая ее родила?
Когда ее будущая карьера была определена, отец согласился быть гарантом на кредит на ее адвокатскую контору, при условии, что она будет заниматься именно этими гражданскими делами и не совать нос в криминал. Теперешнее ее дело, которое ещё находилось в подвешенном состоянии, оказывается весьма близко к криминалу, выходит, она нарушила договор с отцом, но семья убиенного нуждается в ее помощи и это приоритет.
Скорее всего, отец за ее спиной сумел договориться с Палимпсест и был в курсе ее дел. Раз он отрядил ее разобраться с Kragg, значит верит в ее силы, именно это ей необходимо. Небожитель Жак – ей самой ещё необъяснимая любовь – меньше всего подходит на роль опоры в ее ординарном для него бизнесе.
Когда она решила расстаться с преуспевающим адвокатом Marс Lanou, предпочтя ему Жака, обожествившего ее, не было и мысли о возможной прорехе в карьере в случае разрыва с Марком. Он безусловно талантливый адвокат, она присутствовала на одном разбирательстве, где он блестяще вёл защиту, к тому же присяжные подпали под его каризму. После защиты они с Люси зашли в бар попраздновать. Марк буквально млел от довольства собой, похвастался ей членством различных коллегий адвокатов. Вот тогда она и почувствовала переохлаждение в отношениях с Марком.

Подъезжая к дому, Люси вспомнила, как Жак отнёсся к нему, когда они приехали сюда первый раз: «Вероятно, тому, кто его строил, во сне снился стиль Тюдоров: my home is my castle». Жак предложил смягчить эту крепость, он изобразил изменённый вариант дома и проконсультировал Kragg, в каком направлении ему следует двигаться. Kragg работал со своей бригадой. Люси никогда не встречалась с его людьми, Жак сказал, что доволен результатом и Люси привезла отца, которому, похоже, было не так важно, куда приземлится его полуинвалидное тело; дом был удобным, все остальное его мало заботило.
Люси заехала в гараж, достала из багажника тяжелый пакет с занавесками и обивочным материалом, которым надо было перетянуть два кресла. Гараж находился вне дома, она обогнула декоративные кусты, клумбу с гортензиями и поднялась на несколько ступенек в дом. Ещё не решив, где оставить пакет, почувствовала крепкую руку внезапно освободившую ее от груза. Наверное она плохо рассчитала время, ей хотелось приехать раньше Kragg. В глубине дома пробили старые напольные часы три четверти пять.
Kragg предложил пройти на кухню, где была кофейная машина и наполовину заполненный с прошлого приезда Люси буфет.
Как этот человек завладел ее вниманием настолько, что она едва опомнилась, когда услышала произнесённые Kragg слова о матери, ее матери! Разве они не говорили о фильме Billy Wilder “Witness for the Prosecution”? Значит это только приамбула: Марлен Дитрих, ее хрипловатый голос, Kragg так удачно его имитировал…
– Теперь представьте себе вашу мать, элегантную двадцатилетнюю женщину, которая рассказывает судье, как она – ни в чем не повинная овечка – была свидетельницей преступления, и теперь из-за слабой защиты не ею выбранного адвоката, может оказаться на этой самой скамье подсудимых. Где в конце концов и оказалась, к тому же будучи на втором месяце беременности.
К счастью, вы родились не в тюремной больнице, но в частной клинике, куда вашу мать доставили из отделения психиатрии по анонимной протекции вашего отца – того самого «не ею выбранного адвоката».
В объятиях этого человека она оказалась по собственному желанию, в надежде, что флирт с адвокатом защиты поможет ей выбраться из этого процесса. Увы ее осудили. Сохранить ребёнка она решила, рассчитывая на смягчающие обстоятельства. За семь месяцев заключения она трижды побывала в психиатрии с диагнозом: маниакально депрессивный психоз.
Ваш отец добился адоптации: ваша мать подписала отказ от ребёнка. Возможно, она дала слово вашему отцу не претендовать на ребёнка после освобождения, на которое надеялась, в связи с психической нестабильностью. Ваш отец помогал ускорению ее освобождения. Он добился для неё пенсии по инвалидности, когда она вышла на свободу…
– Кто поручится за достоверность того, что вы рассказали?
Люси вспомнила свои предположения по дороге к злополучному дому: Kragg расскажет только то, что ей нужно знать. Вспомнила она и слова отца: «Этот человек может принести вред нашей семье».
Мог ли этот тип совершить какие-то злодеяния – вопрос риторический. Будь он чист, не возник бы здесь: просто без надобности не ошарашивают хозяйку дома, на которую ты работал, историей ее семьи, лежащей от неё за семью печатями. Это просто хищник, подкравшийся к добыче. Только что ему нужно, прежде чем он вопьётся в горло?
– Вам что-то нужно от меня или моего отца?
– Вы уже привезли занавески, значит довольны моей работой. Ваш вопрос не корректный: мне нужен дом.
Зло, которое вынашивает этот человек, возможно, спроецируется на всех нас.
– Больших конструктивных изменений в доме не было. У нас нет подтверждения в том, что дом представляет собой историческую ценность, поэтому вы заменили то, что требовалось, на аналогичные детали, используя сегодняшний материал.
– Вы делаете ход конем: переводите разговор на заданную тему, только все, что касается сделанной работы, уже обсуждено с месье Дюран; смета составлена и переслана ему два дня назад. Я пригласил вас сюда не для разговоров об исторической ценности дома, но о том, что я собираюсь стать его владельцем. Вы занимаетесь недвижимостью, поэтому уже a priori на данном этапе становитесь адвокатом защиты.
– В таком случае, приходите в мой office, там вы сможете изложить, на каком основании вы считаете, что этот дом может принадлежать вам.
– Возможно, я ещё побываю в вашей конторе, только основание могу сформулировать сейчас: я – брат вашей матери, милая lady.
Теперь разрешите откланяться. До следующей встречи.

Почему Kragg начал наступление именно сейчас? Он мог наблюдать за ними целых сорок лет. Он выжидал, и теперь пришёл его час: ему сподручней иметь дело с ней, и его удача – Жак.
Люси напрягла свою интуицию: она не сможет долго скрывать от отца все, что теперь будет связывать Lionel Kragg с их семьей. И тут же встречная мысль: отец уже все прокрутил в своём мозгу с того момента, как с губ Жака слетело имя Kragg.
Мысль о матери обычно покоилась в той нише ее сознания, где она родилась впервые: Люси было пять лет, и отец сказал: «Ее нет с нами». С тех пор они оба знали, что час придёт и раздастся щелчок в ящике Пандоры.
Что сказал Жак, когда она впервые привезла его в этот дом? «Этот дом формирует восприятие архитектуры, втиснутой в совершенно инородное ей пространство». Как же метко вылетел камень из пращи: его мысль теперь ударила прямо в грудь – это не бретонский дом, это не их дом. Отец мог купить этот дом, но сколько она себя помнит, он никогда не занимался его благоустройством. Люси проводила здесь самые жаркие дни, когда училась в лицее и могла пригласить подруг во время летних каникул. Студенткой она приезжала сюда ещё реже, однажды они провели здесь с Агнес предэкзаменационную неделю. Конечно, они с отцом бывали здесь на Рождество, но только если бабушка соглашалась покинуть Vannes, когда дед проводил Рождество со своим бедолагой братом, чтобы помочь ему выползти из запоя. Бабушка пробуждала этот неуютный, сумрачный дом, отец заказывал елку, нанимали повариху, бабушка пекла рождественское печенье и дом наполнялся ароматами кондитерской.

Сейчас у неё одна сподручница – любовь Жака. Если она была обделена материнской любовью, ей послана любовь Его любовь.
Люси вдруг почувствовала, что ее ноги бегут по ленте фитнес-устройства и оно никогда не остановится, и она обречена упасть замертво…
Мобильник. Где он звонит? В кармане жакета, он все ещё на ней. Но руки не слушаются, они двигаются в такт ногам…
Люси услышала колыбельную:
Спи, моя радость, усни.
В доме погасли огни,
Птички притихли в саду,
Рыбки уснули в пруду.
Месяц на небе блестит,
Месяц в окошко глядит.
Глазки скорее сомкни,
Спи, моя радость, усни.

Одной рукой Жак наигрывал мелодию, другой гладил ее по волосам. Он пел почти шёпотом.

– Ты знаешь, моя девочка, Ева и Адам вкусили не только яблоко, но знание о добре и зле: «и Слово было у Бога», – как ты помнишь, и это знание было только у Него. И Он не хотел, чтобы в нас укоренились эти проблемы и сопутствовали нам до конца нашего века. И знание о зле – именно включало в себя познание смерти. Т.ч. мы сами навлекли на себя все беды.
– Жако, почему Он их не простил? Христос учил всепрощению, а Тот, Кто Его послал, до сего дня не простил им.
– Кто может знать, о чем пчела жужжит? Я так глупо полагаю, этот час ещё не пришёл, но верю, что он может прийти в любое мгновение, как это солнышко за окном – только что бухнулось в океан.
– Ты любишь Бога, ты Его прославляешь.
– Это товтология. Он любит меня.
– Но уподобляться Адаму и Еве до вкушения плода – игра. Мир вокруг смеётся: ты – юродивый. И любовь ты сам себе сотворил.
– Здесь нет противоречий, ангел, Бога каждый из нас творит по своему подобию, мы молим: «и вселился в ны».
– Жак! Все! Kragg – брат моей матери. Его цель – завладеть домом.
– Madonna Mia! Теперь я понял, как этому человеку удалось разговорить меня: у него – твои глаза, angel mio estate conmigo.
– Не верь глазам своим! Я не смогу выйти из дома до тех пор, пока не найду разъяснений в себе самой, как мне вести себя с отцом? После того, как было произнесено имя Kragg, открылся ящик Пандоры: наступил час, когда история моей матери должна быть мне рассказана. Но ее обзор уже сделал Kragg. И я не могу делать вид, что ничего не знаю: отец построил с моего раннего детства наши отношения на доверии.
– И так все остаётся, ma petite fille. Мы едем к Otto и ты изложишь ему все, что услышала от злосчастного Kragg.
– Когда я сидела в госпитале и наблюдала за отцом, мне иногда казалось, его что-то мучает, и это не боль физическая и уж точно не страх перед будущим, когда придётся передвигаться на коляске. Это была душевная мука. Я его люблю, Жако, но он спрятал мою мать в ящик Пандоры. Все эти сорок лет я могла любить мать и, может быть, она – меня.
– Ангел, сейчас появилась надежда: ты сможешь обрести мать.
– Не могу заставить себя взглянуть на отца.
Посмотри в мобильник, наверное Palimpsest. Скажи, я не здорова, пусть перенесёт все на завтра.
– Что если сейчас отвезу тебя домой, потом заеду к Отто?
– Принимаешь огонь на себя?
– Я заведомо не сгорю, а ты побудешь дома, включишь музыку и состряпаешь нам ужин.

– Рад тебя видеть, старина Otto, Люси немного не в себе, начнём лицезреть друг друга.
– Знаю, зачем ты здесь, небожитель. Ты угодил в семью законников, а это ни одно и то же, что вера, хотя корни одной породы…
– Прости, Otto, я ещё не заглядывал в твою спальню, чьей кисти этот портрет?
– Кисти моего предка, Gustav Adolf Hippius. «Porträts estnischer Frauen».
– Тот самый, что написал вполне приемлемый портрет Бетховена?
– Он самый. Только ты перебил мою мысль: Lionel Kragg должен исчезнуть с лица земли.
– Ты начал с семьи законников, однако спровоцировать исчезновение человека – вряд ли законное действие.
– Это не подлежит обсуждению, прими это, как факт. С тех пор, как я понял, кто стоял за спиной капитана Crag, я начал охотиться за ним.
– Сообщаю тебе, что Lionel Kragg примерно семнадцать лет охотится за тобой. И теперь его звездный час пробил: он завладел душой твоей дочери и собирается завладеть твоим домом.
– Душой моей дочери? Ты уверен, что это возможно?
– Увы. Люси любит тебя, поэтому она не смогла сегодня преодолеть пережитое после тирады Kragg. Но она хочет полюбить свою мать и надеется, что мать полюбит ее.

– Жак, у них один отец, и две матери, поэтому одна фамилия, иначе Kragg не смог бы доказать родство.
– Жаль, у Edmund Spenser ловчее: «одною матерью от двух отцов зачаты, они не схожи, точно воск и латы».
– Ещё успеешь воплотиться в фею, мои надежды на твою помощь Люси, чтобы она не очень горевала.
Ты знаешь, есть такие посудины, которые предназначены для перевозки грузов, но на них есть четыре, пять кабин…
– Я не только был пассажиром на такой посудине, но сперва поработал юнгой. Какие были светлые времена в Индийском океане. Правда, бывало и страшно, однажды мы попали в легкое цунами…
– Так вот, Crag, тот самый, которого осудили, был на этом судне капитаном. В ту самую поездку из Glasgow в Porto он взял с собой двух своих взрослых детей, и разместил их в свободных каютах. Возможно, он хотел их познакомить, во всяком случае, понаблюдать за ними вместе. Его дочь и была свидетельницей в зале суда. Мне – тогда ещё не блеснувшим славой судебному адвокату – поручили быть ее адвокатом защиты, когда она из свидетельницы соскользнула в подозреваемую. Ей было двадцать лет.
– Otto, избавь себя от горечи, которой ты успел пропитаться, вычислив пресловутого Kragg.
На мой взгляд, ты расскажешь Люси то, что считаешь необходимым, моя роль – помочь моей девочке справиться, и принять участие в обезвреживании Kragg. В конце концов я забросил его в пространство нашей семьи.
– Ты знаешь, Жак мне стало трудно называть те вещи, которые не поддаются пониманию, своими именами. Наверное, вместе с левой рукой выключилась какая-то извилина.
– Если ты не против, я повторю эту фразу Люси, уверен, она в любом случае проявит к тебе снисхождение.
– Жак, ты хочешь вселить в меня сознание вины перед дочерью? Это альтруизм. Я избавил Люси от чувства стеснения, да попросту – стыда за свою мать. Эта молодая lady отказалась от ребёнка; не уверен, если она хоть раз покормила его грудью.
– Что скажешь, Otto, мне сейчас предлагают интересную работу, в связи с новыми археологическими находками в пещерах Qumran. Я был бы рад, если Люси сможет ненадолго поехать туда со мной, собирался ей об этом рассказать?
– Уверен, она уже планирует сражение с Kragg, и ты ее от этих планов не оттащишь. Хочешь ты или нет, мы с ней будем сражаться рука об руку.
Как я говорил, ее мать была в начале свидетелем обвинения, предъявленного капитану, в связи с исчезновением двух англичан с борта его судна. Когда я начал знакомиться с этим делом, ее брат ещё не фигурировал. Позже она сказала, что ее вызвали свидетелем, потому что брат – она только на судне узнала, что Lional – ее брат – не достиг совершеннолетия, ему было восемнадцать. Этот молодой человек исчез из поля моего зрения, и вот он здесь – собственной персоной.
– Извини, Otto, но я против участия Люси в этом сражении. И в помощь мне то, что Kragg является ее кровным дядей, то есть Люси по закону не может выступить адвокатом против члена семьи. Или я ошибаюсь?
– Ты мыслишь логично. Адвокатом защиты мы можем записать даже monsieur Lambert, но отстранить Люси от этого дела нам не удасться.
– Mann denkt und Gott lenkt.

Унаследованная от отца страсть к работе была центральной составляющей жизни Люси. Время от времени она опоминалась, принимала приглашения на дни рождения или крестины, всё-таки ездила на показы мод Агнес в Милане и Париже, на неделю в Provence, появлялась на мероприятиях здешнего Beau Monde, скорее, чтобы сохранить свой image преуспевающего адвоката. Даже пылко начавшийся роман с Mark быстро съехал в обыденность; может быть, причиной была общая тема – клиенты и все сопутствующее вокруг судебных разбирательств их общей карьеры. Совершенно не задумываясь о том, что погрязнуть в работу и есть очистить дорогу в одиночество, в котором она оказалась, подкатившись к сорока. Зато ни разу секс не превратился в дежурную обязанность, как иногда упавшим голосом рассказывали некоторые ее сверстницы на тех же приемах или ежегодных празднествах искусства в Pont-Aven, где она получала комплименты, на ней останавливались взгляды мужчин, с которыми флирт мог бы возникнуть в тот же вечер. Все перевернулось в тот августовский четверг, когда обаятельный, немного растерянный monsieur Durand так неожиданно среагировал на произнесённое ей: «Palimpsest». Ее Жако. Теперь она не могла даже помыслить, что его могло не быть.
Близость, возникшая при первых общениях, тепло прикосновений, взгляд, в котором она нежилась, как в первых лучах после едва прошедшей грозы, нежность, обволакивающая ее или пронизывающая до вскрика от желания в ней раствориться. Она призналась отцу: такой человек, как ее Жак, рождается один раз во многие летия. Каждый день с ним наполнял ее старые мехи новым вином, хотя Жак испугался ее сравнения: как раз это осуждает Христос. От нового вина старые мехи могут прорваться. Люси успокоила его, объяснив, что ее старые мехи – скукожившиеся от привычного одиночества. Теперь на их место пришло обновление, и это с его приходом. И тут Жак прочёл: «Только змеи сбрасывают кожи, чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, мы меняем души, не тела». Люси огорчилась: «Ты веришь – у змей есть души?» Он верил: у всего живого есть душа, потому что душа и жизнь – едины. В таком случае, змей из этого стиха бессмертен: душа стареет и вновь растёт, а мы меняем души, пока тело не превратиться в прах. «Ты веришь в вечную жизнь, Жако? По-моему, она есть только у змей, но их тоже может высушить солнце.» Жак не умеет лгать, он огорчился, обнял ее, сказал, что надеется на озарение и тогда сможет ей ответить.
«Но сейчас идёт другая драма, и на этот раз меня уволь», – однажды процитировал Жак стихи, единственного в своём роде, русского поэта. Кто теперь в состоянии уволить ее из этой драмы? Сейчас Жак беседует с отцом, но это только оттягивает момент ее встречи с ним. Пока она не может охватить чисто практические последствия вторжения Kragg в их семью: ей придётся пережить потерю матери и неминуемое охлаждение в отношениях с отцом. И все-таки ни отец, ни Жак, только она, адвокат должна вгрызться в это дело и справиться с ним.

У матери Kragg было незавершенное медицинское образование: до врача терапевта она не дотянула, но была профессиональной медсестрой, а иной раз ассистировала профессорам. В единственном в их припортовом районе Glasgow госпитале (?) она пользовалась образцовой репутацией. Что до неожиданного для персонала клиники ее месячного отпуска перед родами – никто не расспрашивал и не злословил. Она, как часы, через две недели после родов вернулась в госпиталь, молоко сцеживала с помощью подруги в свободной подсобке. Ребенка приняла ещё одна подруга, которая могла себе позволить перерыв в работе после трудных родов за несколько месяцев до ее. Мать забирала его домой после ночных дежурств, в выходные дни, использовала всякую возможность быть с ним рядом.
Все, что мать скупо рассказывала об отце, с годами обрастало его собственными домыслами. За восемнадцать лет он видел его три раза: первый выпал из памяти, ему было всего два с половиной года. На его восьмой день рождения к ним в дом вошёл хорошо сбитый, среднего роста мужчина в морской форме. Он внёс внушительную коробку, которую раскрыли после его ухода. К сыну он подошёл, приподнял его так, что глаза их оказались на одном уровне, мальчик не отстранился, провёл левой рукой по его лбу и бороде, правой осторожно снял фуражку, надел на голову, утонув в ней, и замер.
Отец спросил, чем он любит заниматься, сын вытащил из-под кухонного стола наскоро сколоченный ящик, в котором обнаружились собранные им из разных материалов дома, поезда, машины; там же лежали альбом с рисунками и несколько книжек. Пока они занимались содержимым ящика, мать собрала все, что оказалось припасено, и они сели за стол. О чем они говорили, он не мог вспомнить; когда отец поднялся из-за стола и протянул ему руку, мать вышла из кухни. Отец приобнял его, потрепал по вихрам и быстрым шагом направился к двери.
Lionel сначала поступил в Engineering College, проучившись год, понял, что талант рисовальщика, как называла его мать, не стоит зарывать и перешёл на архитектуру. Тогда-то он встретился с отцом в третий раз, причём самым неожиданным образом: в своём собственном кампусе. На этот раз отец изложил ему финансовый план на оставшийся год в колледже и продолжение учебы по тому же профилю в Университете. По окончании семестра он получил приглашение от отца на его судно, которое из Glasgow направлялось в Brest, потом на север Испании и заканчивалось в португальском Porto ( свериться с картой)

Но прежде, чем начать борьбу за дом, Люси должна знать всю подноготную: каким образом maitre Hippius завладел этим домом? Жак уверен, что и дальше с отцом все должно строиться на доверии. Самый простой вариант: расспросить его о доме, но теперь у Люси закрались сомнения: будет ли отец откровенен?
Жак понимал, что с такими двумя асами, как отец и дочь Hippius он не станет равняться, поэтому решил идти своим путём: прежде всего прозондировать почву у самого Kragg. В конце концов, он его нанял и будет продолжать дело непосредственно с ним.
Жак почувствовал необоримую силу погрузить свои глаза и мысли в волны. Только в них он смог бы успокоиться, сделав несколько бросков; мог бы лечь на спину и отдаться свету, который щедро лился на все внизу, почувствовать себя на миг способным отразить этот дар свыше. Море никогда не отторгало его, даже когда оно было в белых гривах бурунов и ледяных шквалах, ударяясь о камни. Но я не могу удержаться и разбиваюсь о землю, – это откровение, записанное на газетном клочке, выпрыгнуло из далеких отсюда лет, когда он молил птиц взять его с собой. Тогда его надежды запутались в чёрных перьях воронья, которое никогда никуда не улетало, поднимаясь не выше башни; только птицы из дальних краев собирались на долгий перелёт и он хотел пуститься в путь с ними.

Теперь, похоже, что-то подкрадывается к его безмятежности. Один из критиков на его эссе об Антигоне написал: «Благоприобретённая склонность автора к евангельской доброжелательности сеет на всё благостные семена, даже на кровосмесительные страсти греческих богов и царей». Откровенная лесть. Нужны ли его благостные семена mister Kragg?
Все сметы и накладные по перестройке дома присланы на его рассмотрение, Жак все прилежно исследовал и переслал maitre Hippius, c предложением на оплату. Собственно, на этом его миссия могла бы закончиться, оказывается, она только начиналась.
Жак написал записку Kragg, предлагая встретиться, где тому будет удобно. Записку он начал с того, что на его взгляд все сделано добротно, остаётся договориться о форме оплаты.
Письменного подтверждения он не получил, ближе к вечеру Kragg позвонил.
– Вы – альтруист, Жак, ещё вернее – евангельская Марфа: заботитесь о многом. Только теперь я намерен иметь дело с maitre Hippius или Люси, или с ними обоими, не знаю, кто первый пойдёт в атаку. Не думаю, что они смогут воспользоваться вашей ролью миротворца.
– Lionel, вы хотите иметь этот дом, но я видел дома, построенные по вашим собственным проектам, в них ничего похожего не было на эклектику тюдоровского стиля?
– Признателен вам, Жак, за интерес к моим архитектурным проектам. Этот дом действительно имеет мало общего с теми, что строил я, но в нем будет жить моя сестра, если это вас интересует.
– В таком случае притормозим оплату за вашу работу, если вы не возражаете?
– Мне нравится иметь с вами дело, Жак. У вас есть мои координаты, я уже на пути к Glasgow. Впредь домом будет заниматься мой поверенный, он уже дал о себе знать в office Люси. Мы наверняка ещё услышим друг о друге. A touts suite, cher Jeaqcues.

Его благостными семенами Mr.Lionel пренебрёг, пригодятся ли они maitre Hippius? Жак позвонил в контору Люси.
– Palimpsest, рад вас слышать. Только что узнал из первых рук: поверенный господина Kragg уже объявился, не так ли?
– Не запылился! Что прикажете мне с этим делать, с кого начать: Люси или maitre?
– Если не возражаете, примчусь к вам в скорости и мы потолкуем?
– Премного благодарен.
Мчаться он не собирался, наоборот съехал на проселочную дорогу, чтобы укрыться от обступающей утренней суеты. И тут же перед глазами яркое утро сгустил музейный полумрак, в котором были едва различимы на потертом, утратившем цвет бархате античная утварь, вперемешку с покорёженными масками, женскими ювелирными украшениями и мелкой пластикой. Скомканное письмо из музея Guimet лежало на пассажирском сиденье, из него вырывались вопли его старинного друга, зовущего Жака на помощь. Вся эта груда из неподвластного времени забвения была неспешно собрана, упакована и переброшена в музей Guimet, и ему предлагалось бросить взгляд на каждый предмет, притянутый сюда из вечности, и начать с ним работать в том же ритме, который выработался за многие летия его причастности к миру забвения.
И как он теперь сможет выпростаться из кромешного мрака, обозначившегося «делом Kragg»? И не только он, но его, сброшенная неизвестно откуда возникшим на ясном небе облаком, девочка Люси: Lux, Licht или Lucens. Ее не заманишь ни в шатры Qumran, ни в парижский музей; она чувствует себя на коне, оседлав обшарпанный стул в своей конторе, где теперь его дожидается Palimpsest, точно он – Erlöser и одно его появление в проеме осевшей от времени со скрипом двери спасет их от нависшего мрака.
Жак отправил Palimpsest к Берже пропустить заслуженный мартини, взял с его стола видавшую виды папку, в которую Palimpsest вложил содержимое конверта A4 и сам конверт с напечатанным по-английски адресом адвокатской конторы города Glasgow. Решение пришло, пока он шёл к своему, видавшему виды полуспортивному, Peugeot: он едет в злосчастный псевдотюдоровский дом и в его стенах начнёт вгрызаться в дело, к которому, на поверку, имеет самое малейшее отношение.

Как это могло произойти? Прошло два дня и тем не менее ключ в его руке не подходил к замку, хотя никаких следов, что замок мог быть заменён, не видно. Жак обошёл дом со стороны, близкой к стене, вышел к задней двери, через которую он не раз входил, когда в доме шли работы, но вспомнил: ключа от неё у него нет, пока шли работы, она была открыта.
Звонить Люси он не хотел, напротив: хотел выиграть время, пока она не появилась в конторе, чтобы просмотреть содержимое папки и быть готовым парировать все возможные вопросы, уже возникшие у Люси после разговора с Palimpsest.
Он приземлился на самой дальней от фасада скамье, раскрыл папку и погрузился в изучение содержимого. Однако его уединение длилось недолго: в ворота одна за другой въехали две машины, первая была небольшая BMW Люси, за ней Citroën Space Tourer, изрядно запылившийся, зато один из новых моделей. Из него вышел мужчина лет на десять старше Жака, в довольно помятом плаще с несколько кургузым для его высокого роста портфелем. Люси пропустила спутника вперёд и они бодро зашагали к парадной двери.
Жак оставил свою машину у правого флигеля под огромным старым платаном, скорее всего, Люси ее не заметила. Он достал мобильник и отправил Люси сообщение, написал, что находится совсем неподалёку, решил не объявляться и предложил встретиться в конторе или у Берже.

Дом был построен в начале прошлого века, были приложены копии архитектурного замысла, завершенного варианта, эскизы парка, перечень материалов, использованных для строительства, подтверждение того, что дом уцелел во время войны, поэтому не нуждался в перестройке. В конверте А5 лежали фотографии, сделанные в процессе строительства: парка, лестницы, ведущей в бухту, группы строителей, среди них, вероятно, архитектор. На последней фотографии, сделанной после войны, в проеме открытой парадной двери стоял рослый мужчина, наклонившийся к подбежавшей собаке, повидимому ирландский сеттер. Тень от шляпы закрывала наклонённое лицо, видны были только усы и эспаньолка. На пальцах левой руки, протянутой к собаке, едва заметное обручальное кольцо и кольцо с печаткой на среднем пальце. Жак пожалел, что под рукой не было лупы, чтобы рассмотреть, как он предположил, фамильное кольцо. Никакого документа о владении домом в конверте не было. Подтверждение о том, что дом уцелел, выдано мэрией Pont-Aven в 1947 году за двумя подписями, только не ясно, на чьё имя. Бумаг от нотариуса тоже не оказалось. Lionel сказал, что в этом доме будет жить его сестра, значит она жива – мать Люси?! Правда, у Lionel могла быть ещё одна сестра.
Жак подхватил папку и направился в направлении лестницы, которую увидел на фотографии, но ни разу не ходил туда. В этот момент он услышал скрип колёс, обе машины разворачивались по направлению ворот. Жак решил вернуться к своей машине, чтобы успеть в контору к приезду Люси.
По дороге Жак думал, хватает ли у Kragg доказательств, чтобы возбудить дело против семьи Hippius? Или Kragg блейфует, надеясь поселить вражду между отцом и дочерью, склонить на свою сторону Люси. Например, посулить ей встречу с матерью, если она ещё жива, вызвать в ней сочувствие к матери, несчастной жертве не только отца-капитана, но и молодого адвоката, по-сути, сыгравшего не самую безупречную роль в жизни юной девушки.
Мысль Жака перекинулась на неожиданную для него встречу Люси с неизвестным человеком, которому она показывала дом. Неужели у Otto уже был встречный план: быстро продать дом, пока они с Люси будут рядиться с Kragg? Maitre явно не боится преступать законы. Эта мысль досождала ему: его Люси будет мишенью обоих асов: отца и Kragg. A нужно ли ей затрачивать усилия и черстветь душой ради дома, без которого они обходились?
В конце концов, апартаменты Otto находятся в городе, который он любит, где к нему относятся с почтением, есть несколько друзей, etc. Этот же дом – на отшибе, сюда надо закупать впрок продукты и все необходимое; сиделке добираться вечером несподручно, значит кто-то должен здесь жить постоянно…
С продажей дома тема матери Люси не будет закрыта, скорее, усугубится.
Глаза Жака снова обратились к истертому, пыльному бархату, на котором были разбросаны античные маски, они затягивали его воображение в мир, настолько разительно отличающийся от его нынешнего, что его правая рука до боли стиснула скулы и какой-то момент продолжала их сжимать.

Люси показывала своему спутнику те работы, которые были сделаны в доме. Господин префект с интересом рассматривал дом и слушал Люси, которую не видел, наверное с тех пор, как она ещё только размышляла о своей будущей карьере. Он был знаком с maitre Hippius, который стал совладельцем этого дома, когда семья префекта переезжала в Бордо, где он получил новую должность, но не хотел терять недвижимость, в тайне надеясь, что когда-то вернётся в родные пенаты.
Люси не знала, о чем отец говорил с префектом, ей он только поручил встретить его и сделать экскурс по дому. Palimpsest выдал ей совершенно новые ключи. Многое изменилось за какие-то два дня
С тех пор, как над их семьей «нависла нахлобучка», как выразился Жак, она ещё не видела отца. Поздно вечером, когда Жак вернулся домой и об ужине уже не было речи, он рассказал об их разговоре с отцом, как Люси показалось, в очень сжатой форме. Она не стала приставать с вопросами, чувствуя, что Жак немногословен, потому что щадит ее. Он даже предложил ей подумать о недолгой поездке в Париж, куда его друг умолял приехать, чтобы вместе разобраться в только что поступившей в музей Guimet коллекцией.
Отец позвонил ей на следующий день и сказал, что господин префект оказался в наших краях, и попросил Люси показать ему дом. Кто-то из членов семьи префекта приобрёл яхту и хотел бы опробовать ее, а потом оставить внизу неподалёку от лестницы, которая спускается с территории дома вниз к небольшому пляжу, где, как ему помнится, есть старый ангар. Какое-то время они поживут в доме, он, конечно, ничего не имеет против.
Таким образом их тяжба с Kragg приобрела совсем другой оборот, однако у Люси были свои соображения: ей не терпелось узнать хоть что-то о своей матери. Ожидать от отца раскрытия тайны, которую он оберегал без малого сорок лет, казалось Люси не реальным, значит только Kragg и сможет пролить свет на неё. Но Kragg – это стан врага, отец ожидает от неё полной солидарности с его образом действий.
Люси припарковалась прямо за машиной Жака. Palimpsest вручил ей полученный утром конверт. Они обсудили стратегию по их последнему делу. Патологоанатом прислал подробное описание вскрытия, делом занимается убойный отдел. Люси требовалось только подтверждение, что это не самоубийство, чтобы семья получила страховку, сделанную покойным.

Жак сидел спиной к входу на своём привычном месте у окна с кипой газет, оставленных ему Вернье. Люси подошла к столу, обняла Жака, потрепала его по волосам и села напротив. Жаку достаточно было взглянуть на Люси, чтобы тут же прочесть, в каком она состоянии, может ли он сходу перехватить ее тревоги, чтобы быстро покончить с ними или сбросить в долгий ящик.
Вернье принял заказ. Люси потянулась к сумке, чтобы вытащить конверт, Жак предупредил ее движение, тут же рассказал, как выудил этот конверт у Palimpsest и поехал в дом, чтобы там спокойно просмотреть содержимое; он наблюдал, как Люси подъехала с неизвестным ему человеком, потом отправил ей сообщение и поехал в контору.
– Это был господин префект, Жако.
Люси только утром узнала от отца, что Otto Hippius является совладельцем дома, который принадлежит семье префекта с незапамятных времён. Отец попросил ее показать дом префекту, который понятия не имел о переоборудовании, но как раз теперь его сын купил яхту и хотел какое-то время провести с женой и детьми в доме, чтобы совершить пару круизов на собственной лодке. Жак уловил новую ситуацию, в связи с совладельцем дома, что совсем не пришлась ему по душе.
Когда Вернье принёс им кофе, Жак приступил, как ему казалось, к лжи во спасение.
– Ma petite, это развязывает нам руки: переезд Otto откладывается до лучших времён. Мы съездим в Paris, я смогу помочь Bernard разобраться с новыми экспонатами в Guimet, ты навестишь свою старую подругу Аgnes, подберёшь себе несколько платьев пошиковать. Mais le viel de Paris/ A son secret pour lui…
– Жак, я не привыкла оставлять незаконченными дела или перекладывать их на Palimpsest.
И сейчас не время бросать отца. Я привыкла проблему решать, а не откладывать ее в долгий ящик.
– Тогда позволь мне изложить Otto содержимое папки и постараться понять, собирается ли он лично иметь дело с Kragg или от имени префекта сообщит ему, кто является владельцем этого дома.
– Жако, ты хочешь при любом исходе этого дела оградить меня от контакта с Kragg? А я хочу этот контакт не утерять. Мой отец не удостоил меня возможности хоть что-то узнать о моей матери, однако пришёл момент, когда его власть ослабла: Kragg – мой дядя, даже если он станет в позу врага отца, он может рассказать мне о маме. Ты сам недавно сказал, что я могу обрести мать.
– Да, Ангел, только с Kragg мы можем теперь созвониться или списаться, он оставил свои координаты; он говорил со мной на пути в Glasgow. Так или иначе предлагаю начать с твоего отца, он ещё не в курсе содержимого этой папки. Я бы хотел, чтобы он посвятил нас в свой план, после ознакомления с материалами Kragg.

Maitre не боится преступать законы. Эта мысль сверлила в мозгу Жака, как старая граммофонная игла, набравшая застарелой пыли и бегущая по одному и тому же кругу.
Но ведь и он – небожитель только в представлении Otto: сколько раз он преступал и не один закон.
Его осмысление Тертуллиана – дом на песке, он продолжает его строить, но песок оседает или вымывается бесконечными дождями… все усилия – тщета. Тертуллиан был выкристаллизован юриспруденцией, на ней он строил свою Trinita. Чтение манускриптов только усилило горечь не добраться до сути этой личности, без чего все прочитанное остаётся голословным.
Одной из причин пренебрежения Тертуллиана к браку была его Вера в преображение, которое ожидало пару. Супружеские отношения огрубляют тело и дух, притупляют их духовные чувства и отвращают от Святого Духа.

Теперь перед ним три законника: Otto, Kragg и Lucie. Первых он никак не относит к своим, зато его девочка – посланница той, кого он не устанет искать, пока его дух остаётся в нем (?). Он только к слову начал рассказывать Otto, как ещё юнгой плавал на похожей посудине в Индийском океане, но это был его первый побег из-под родительской опеки.

Часть 2

Он сказал Люси, что родители ему доверяли. Otto он рассказал, что был юнгой на похожей посудине, которую водил captain Craig. На самом деле он сам загоняет себя в ловушку, становясь между Люси и ее отцом, между Люси и Kragg. Разве он сам чист, как Божья роса?
Встреча с Люси и будущая с ней жизнь нисколько не изменили то, что с ним произошло однажды и продолжает происходить. Он совсем не тот Жак, за которого себя выдаёт. У него нет брата-близнеца и никогда не было, но однажды он увидел своего двойника.
Какая разница, когда это произошло – это имело место быть.
Он в очередной раз увидел, какими глазами отец смотрел на Rafi, когда его брат вытащил из ранца твёрдый лист кремовой бумаги с гербом и несколькими подписями, сразу понял: ещё одна грамота олимпиады, etc…
Но и в тот раз Жак потратил немалое время, чтобы убедить себя: отец и его любит, и он – не какой-нибудь недоумок, но уже прошедший экзамены в Beaux Arts, хотя ему только семнадцать, и он уже свободно владеет четырьмя языками.
Beaux Arts. Как раз это его решение начало заметно сокращать общение с отцом. Только мать ликовала: mon garçon merveilleux!
… Зато он отправился юнгой, на этот раз в Атлантику.
Что с ним? Не его ли: воспоминания – ложь с вкраплениями правды. «Человек называет правдой свою точку зрения на происходящее», так сказал Протагор. – Твоя правда, – говорит человек, поверивший тому, кто утверждает свою правоту. Но было ли все так, как утверждал один и поверил другой? Альтернативой может быть только третий, четвёртый,…, восьмой – тот, кто не является участником, заинтересованным лицом.
То, что произошло с ним, случилось намного позже. Тогда он вышел из подъезда редакции, где вместе с Thomas и редактором обсуждалась их публикация о нескольких артефактах, найденных в Jemen.
Он не заметил щербину в ступеньке и оступился, едва удержавшись от падения. Рука его обрушилась на чьё-то предплечье. Мужчина с крепкой рукой поддержал его. Жак рассыпался в благодарностях. Помощь ему оказал clochard, во всяком случае так он выглядел.
– А вы угостите меня стаканом вина, и мы квиты. Я туда и направлялся: c’est devenu sa deuxiemme meson.
Жак никогда не гнушался любым человеком: каждого из нас подстерегает что-то своё, возможно, отличное от того, что было еще минуту назад.
Они вошли. Чтобы не пропитаться зловонными парами насквозь, они уселись прямо у двери, которая время от времени впускала воздух с улицы.
– Ты сегодня с другом, Julienne? Что вы желаете, месье?
Жак попросил стакан Vin de table.
– Тебе, как всегда, Calvados, Жюльен?
Угол, за дверью в котором они оказались, мешал Жаку рассмотреть Жульена. Тот сразу закурил свой gitanes, клубы дыма ещё больше скрыли его лицо.
– Monsieur Jacques, если вы ещё раз заглянете в дом, из которого вышли, там есть квартира под номером 16; если вас не затруднит, позвоните в дверь и передайте это письмо.
Жак сделал глоток вина. – А если мне никто не откроет, что сделать с письмом?
В этот момент Жак заметил, как Жульен быстро опустошил свой стакан.
– Это заведение не для вас, monsieur Jacques , оставьте стакан вашей кислятины и чаевые официанту и возвращайтесь в вашу жизнь сегодняшнего дня. Если вам никто не откроет, оставьте конверт под дверью.

Сколько прошло с тех пор его дней, его лет? Жизнь того дня до встречи с Жульеном перетекла в совсем иное русло, как пересыхающая река – если ей повезёт – направит свои оскудевшие воды в русло поуже и не столь глубокое, зато надежда донести эти воды до океана останется с ней. Сейчас он может позволить себе немножко патетики, а тогда…

Он вышел из вонючей забегаловки, дошёл до угла и не устремился нужным ему путём, а неспеша направился к тому злополучному дому, который ещё час назад был вполне приемлемым: их статья с Thomas будет напечатана и артефакты обретут своё место в Museum National d’Histoire Naturelle.
Квартира №16 оказалась на четвёртом этаже, Жак нажал на кнопку звонка, но прозвенел ли он в квартире не расслышал. После третьей попытки он уже хотел положить конверт под коврик так, чтобы значительная его часть была снаружи, но расслышал щелчки замка.
Дверь открыла женщина, как ему показалось, в парике, очень аккуратно одетая. Вероятно, ей было уже за шестьдесят. Она смотрела на Жака, не просто смотрела: рассматривала его с ног до головы, потом отпрянула. – Ну, что ты застыл, входи же! Потом повернулась к нему спиной и пошла вглубь квартиры. Жак переступил порог и последовал за ней. Но почему она назвала его на «ты»? Женщина свернула направо, вошла в большую комнату, вероятно, гостиную. Жак остановился, вдруг он услышал Goldberg Variazionen, нет, не Glend Guld, но Jacques Loussier. Что с ним? Кого зовёт эта женщина? Кто этот Julienne? Он сделал ещё шаг, в проёме двери увидел ту часть рояля, на котором разместились фотографии в рамках, впрочем, некоторые из них, как он смог различить с такого расстояния, были не из этого столетия.
– Julienne, ты оглох?
Наконец, Жак пришёл в себя. – Мадам, кто этот Julienne? Я – Jacques, Jacques Durand. Я принес вам письмо, оно действительно от Жюльена, он просил меня вручить его вам. Только тут Жак заметил некоторое смятение на лице женщины.
Кроме фотографий, на рояле стоял почти выпитый бокал вина, в бутылке рядом с ним тоже оставалось не более полутора сантиметров. Не очень уверенно Жак прошёл вглубь гостиной, поравнявшись с роялем, он положил на крышку письмо. Женщина не пошевелилась. Жак мог рассмотреть ближе к нему стоящие фотографии. Молодой человек с теннисной ракеткой в одной руке и с откушенным яблоком – в другой.
Женщина переместилась ближе к роялю, но в сторону от остальных фотографий, теперь оказавшихся за ее спиной. Жак посмотрел на застывшую в одной позе женщину и сделал нерешительный шаг; его взгляд блуждал от одной фотографии к другой.
– Теперь ты, наконец, узнал себя или ты решил подкрепиться вином с утра пораньше?
– Я действительно уловил некоторое сходство с человеком на фотографиях, однако, заметьте, мадам, покрой одежды относится примерно к послевоенному времени.
– Но ведь и я отношусь почти к этому времени… Ты ещё тогда увлекался персоной Фауста…
– Почему вы не хотите прочесть письмо? Оно могло бы прояснить…
– Жалкая фальшивка из грязных рук этого фигляра, который обычно сидит на ступенях соседнего дома. Он сторожит меня уже не первые сутки, его пьяная голова не может сообразить, что в этих домах существуют чёрные лестницы, по которым можно спуститься и пройти за ограду, если есть ключ от старой калитки.
– Это письмо от него, его зовут Жульен, во всяком случае, бармен кабачка за углом так его назвал. Кабак темный, я не мог хорошо рассмотреть Жульена, его борода разрослась…
– Глаза заплыли и провалились в глазницы, он исхудал, но от меня не добьётся ни одного сантима.
– Так, теперь ты – Jacques Durand! И как этому сlochard удалось тебя одурачить с письмом?
Женщина не спускала глаз с Жака, хотя передвинулась ближе к бутылке и быстро вылила остатки в бокал и опорожнила содержимое.
Жаку казалось, что его ступни намертво приклеились к полу, и если он попытается сделать шаг, всем телом растянется перед роялем… На секунду он почувствовал западню: может эта дама и Жульен внизу проиграли этот спектакль, потирая руки в предвкушении добычи?
Но зачем им понадобился именно он? Ах, да – сходство. Женщина присела на истертую банкетку у рояля. Juliennes c фотографий и Жак могли бы оказаться близнецами. Жаль, что она сидит спиной к свету: возможно, у неё сужены зрачки, это могло бы что-то объяснить… Самое лучшее, пока она в задумчивости, быстро ретироваться!
– Я выполнил то, что от меня требовалось, разрешите откланяться?
Ее смех был раскатом грома, правда он быстро оборвался.
– Этот оборванец внизу тебя опознал не впервые, ты по каким-то своим делам бывал в редакции, расположенной на втором этаже. Он меня уже известил, что ты вернулся. Я, как всегда, приняла эту выдумку за очередную возможность вытянуть из меня на выпивку. И вот ты явился сам.
– Отчего же это выдумка, мадам? Или вы больше не ожидали, что ваш друг вернётся, или он давно в лучшем мире?
– Бывает – по каким-то мыслимым или немыслимым обстоятельствам – люди исчезают или их насильно отчуждают от этого мира…
Ты ведь не был ни убийцей, ни вором? Или мои чувства были так сильны, что я не распознала опасность?
– Сколько лет вы не видели вашего друга?
– Хочешь знать, сколько лет я оплакивала тебя, с того момента, как ты вышел через боковую дверь церквушки и припустил среди немногих могил церковного кладбища, уцелевших после войны?
Это ты придумал венчаться в теннисных шортах, чтобы вконец смутить служку, впустившего нас через ту же боковую дверь, которой ты так ловко воспользовался.
Она внушала Жаку больше того, что требовалось, чтобы он почувствовал невидимую сеть, стягивающуюся вокруг него. Но ничего конкретного не шло на ум, чтобы оказаться по ту сторону двери квартиры № 16. Это мог быть фарс от начала до конца, если бы сходство между мужчиной на фотографиях не было таким явным. Более подходящий ему вариант был бы в случае, если этот Жульен почил в Бозе.
А в параллельной жизни ветер
и терпкий запах трав сухих,
и света тысячи отметин
тень разрывают на куски,
и в каждом – свет души нездешней,
давно не помнящей родства…

Жак никогда ещё не попадал в зеркальные конструкции, наверное, ему бы хватило выдумки сочинить что-то в этом ключе. Все, что он мог, это поскорее выбраться отсюда.
Хватит ли сил у этой Мессалины вырвать его из скверной конкретности вечного мира, сопутствующего нам повсюду, что успевает охватить глаз?
Вот так: взять и провалиться на авансцену, повернуть голову и начать диалог с Фаустом.
Или в одночасье стать человеком, прожившим иную жизнь?
Ему было давно знакомо возвращение в свою или чужую жизнь, наверное, с тех пор, как он осознал постоянное присутствие рядом с ним брата Rafi. В детстве их жизни так перевивали одна другую, что он едва улавливал свою собственную. Подрастая, иногда на него нападал беспричинный страх утраты самого себя. Это кончилось внезапно, когда Rafi – с неизвестной никому гримасой – обьявил себя Blaise Pascal. Брат учился неровно: только математика и физика были его страстью; однажды он поразил преподавателя сочинением, в котором книгоед обнаружил – в современной обработке Rafi – мысли знаменитого математика и философа. Все остальные предметы Rafi тянул comsi comsa…

– Es gibt auch eine Philosophie ohne Worte, die sich mit dem Lebenswandel begnügt.
Этим умозаключением некоторые годы спустя Жак насторожил своего отца: этот сын пойдёт своим упрямым путём, к которому отец не проявлял интереса, хотя понимал, что смирение далеко не всегда свойственно его младшему сыну, однако и оно даётся жизненным опытом: строптивость – спутница юности.
Отец не раз подрезал ему крылья, ничего удивительного: Large Collider и античность, которая захватила Жака с самого начала его учебы в Beaux Arts, не пересекались.
Но теперь этот всполох воспоминания ничего не продвинул в идее вызволить себя от остановившегося на нем окостенелого взгляда Мессалины.
Но ведь ничего не стоит войти в роль ее Жюльена, потешить увядшую красоту.
– И что же вы все эти годы делали, мадам?
– И продолжаю делать: разве я не мечтала стать актрисой, утешая себя заброшенным роялем, с тех пор, как ты впрыгнул в мою жизнь, как в детстве прыгали в две верёвки. И ты, снедаемый ревностью, отгонял меня от театральных афиш, тащил на теннисные корты. Мы объездили всю Riviera, пока, наконец я не спряталась от тебя в Teatro Duse в Genova. Разве не помнишь, я была строптивой? Из этого театра я не вышла до тех пор, пока не заполучила роль в «Моей семье» Эдуардо де Филиппо. Там ты меня и нашёл, правда не сразу.
Я увидела тебя со сцены в третьем ряду справа. Рядом с тобой сидела красотка с темно-синими глазами. Эти-то глаза и впились в меня.
Тебе пришлось несколько дней караулить, пока ты не спустился в погребок возле театра, где меня окружали актеры на маленьких ролях, может быть даже статисты. Наверное, я успела изрядно накачаться, поэтому не смогла оказать сопротивление твоим натренированным мускулам: ты вытащил меня на улицу и сразу затолкал в маленькое Cabrio.
Все последующие дни ты держал меня на привязи, пока наконец не нашелся компромисс: я останусь в театре, но прежде мы пойдём под венец. И вот мы пошли, не пригласив даже твою тетю Stella – единственную на нас двоих родственницу… Может, ты явился с того света, чтобы покаяться?

Его прикованность к месту, где он стоял, неожиданно исчезла, он опять услышал пассаж из Goldberg Variationen. Путь к свободе был открыт настежь, однако он им не воспользовался, наоборот подошёл к окну за спиной игравшей Мессалины.
– Да, я ушла со сцены и погрузилась в музыку, которая отошла на задний план с тех пор, как мы с тобой познакомились.
У тебя был хороший счёт в банке; фирмой, которой руководил твой отец, ты занимался играючи, только для отвода глаз родителя. Твоей стихией был спорт. Не собираюсь напоминать тебе о наших чувствах. До тебя моим единственным спутником жизни был рояль. Наверное, я влюблялась в отрочестве, но ты так быстро завладел всем моим существом…у каждого свой рок.
Ее руки снова пришли в движение. Жак слушал, но не просто слушал: все очевиднее выявлялись клочки из пережитого, значит и по сей день не выветрившегося из него отчаяния – объяснить, отчего он не был любим своим отцом?
– Красотка с синими глазами – моя мать. Для этого не надо быть Margret…вдруг его осенило.
Он даже не осознал, как прервался аккорд. Тишина навалилась на обоих с размаху.
– Ну, если ты Jacques Durand, что ты можешь рассказать о своём отце, не о том, от кого зачала синеглазая весталка, но о том, кого ты зовёшь mon pare.

Некоторые неполадки LHC стоили отцу не только реабилитации, но и восстановления периферической нервной системы. Он неплохо справился с проблемами с помощью нейрохирурга и своего сына Rafi, выбравшего в отличие от младшего сына, профессию – бальзам на раны отца – физика-теоретика. Смежные потоки мышления были у отца и старшего сына, а не изгоя младшего, увлекшегося античностью. Занятия археологией, интерес к теологии, повлияли даже на лексику Жака, что, скорее всего, ещё больше отчуждало отца.
Мать, как и Жак, жили параллельной жизнью, причём, они вряд ли когда-нибудь пересекались: каждый был сосредоточен на своей. Да, в детстве он был ее любимцем, но довольно рано ощутил себя вещью в себе. Пожалуй, это свойственно каждому в их семье.
Всё это он произнёс про себя, мог ли он вообще кому-то довериться рассказывать о семье? На друзей у него всегда не хватало времени. Veronique он любил, верила ли она в это? Оставила его через четыре месяца после того, как он предложил ей соединиться. Возможно, ее пугала его одержимость: он буквально впитывал в себя языки, писал стихи не только на своём родном эльзасском, но мог и на венгерскои, даже на санскрите. Эти способности он получил от матери. На работу в CERN ее взяли не только за финифтевую синеву глаз и длинные ноги с тонкими щиколотками, но она владела несколькими языками: пошутив на одном, тут же переходила с этой шуткой от одного иностранного коллеги к другому на их родных языках. История знакомства его родителей была довольно курьезной…

Внимание Жака привлёк очёчник, упавший с рояля прямо на его туфель. Он поднял его, хотел положить обратно на крышку рояля, передумал и протянул прямо в руки своей оппонентки.
– Как видишь, я близорука, теперь смогу рассмотреть тебя в подробностях. Да, лет на двадцать ты мог бы постареть. Может, и больше. Жульен выглядел старше своих двадцати пяти.
– Мадам, вы понимаете, что ваша история взята или ниоткуда, или из вашего прошлого. Вы увлеклись возможностью что-то из неё вернуть в жизнь, мне же оставляете роль bastarde.
– Ты упомянул об античности, значит для тебя важно происшедшее, какой оно давности – второстепенно?
– О, нет. Я бы назвал археологию – прикладной математикой: точность открытия едва ли не важнее такового.
Опять комната наполнялась звуками, как бы с трудом преодолевая сопротивление тишины. Жак мгновенно развернулся и выбежал в коридор, на каком-то из этажей он понял, что ни одного звука не доносится сверху. Он вспомнил про чёрный ход, только зачем он ему? От кого ему скрываться? Такси сбавило скорость прямо перед ступенями, на которых он так недавно оступился.
Кто срежиссировал минувший кусок жизни? Праздный вопрос самому себе повис в воздухе: таксист высунулся из окна, оглядел Жака, пригласил подвезти. Салон был изрядно прокурен, перед глазами поплыло лицо Clochard, потом ее… Жак резко открыл окно, как назло в него впивались выхлопные газы стоящего на светофоре camion-benne. Наверное с их помощью его собственное серое вещество приняло надлежащие ему формы, Жак начал осмыслять, что он намеревался делать после встречи с Thomas в редакции журнала?

Мессалину звали Josephine. Жак навещал ее, когда приезжал в редакцию для дальнейшего обсуждения их с Thomas книги. Он привозил Beaujolais, Жозефин готовила лёгкие закуски; потом рассказывала, как боролась с оставленностью: не пропускала возможность флиртовать, вернулась под родительский кров, даже смирилась с сестрой, которая не стеснялась подтрунивать над ней, называла ее «соломенной вдовой».
Упрямство достичь того уровня в игре на пианино, который у неё был до встречи с Жульеном, постепенно побеждало. Она показывала Жаку программки с концертов, в начале в Эльзасе, потом в Швейцарии, даже в Лондоне. Но встретить того, кто бы возродил ее способность любить, не получилось. Флирты не переходили в стабильные отношения, чувства не имели глубины.
Понял ли он, что живет, помимо повседневности, совершенно другой жизнью, параллельной, не укоряя себя: в доме своих родителей и с Жозефин, когда он скучал по музыке, а она – по выпавшему ей наконец счастью забыть об оставленности?

У него были ключи от парадной двери и квартиры Жозефин, но он практически ими не пользовался: или ему открывала консьержка, или он звонил Жозефин откуда-нибудь на пути к ней, чтобы у неё было время подготовиться к его визиту.
Однажды он забыл предупредить ее, вспомнил только заворачивая за угол на ее улицу, тот самый угол, где находился погребок, в который его приглашал clochard.
Дверь квартиры была на пару сантиметров приоткрыта. Жак переступил порог, шагнул в направлении гостиной. Услышал всхлип… «нечего нюни разводить. Ты понимаешь, что это мой сын, я имею право с ним поговорить. Твои инсинуации мне безразличны. Я его нашёл, привёл к тебе, хотел разделить с тобой немыслимое чудо! И что я услышал? Ты успела его прикарманить. Не удивлюсь, если ты соблазнила его: в начале твоей музыкой, потом…свет Божий! Ты ведь им воспользовалась. Я ещё никогда не видел тебя такой лучезарной, скинувшей не менее десяти лет»…

Жак бросил ключи на пол и выбежал из квартиры. Он пробежал Jardin Anglais, прямо у входа в Musee Archeologie он почти упал, все-таки перевёл дух, промчавшись через переулок на небольшую площадь.
Угол на который он почти налетел, пробежав узкую улочку, оказался входом в кантину TU, в котором с начала учебного года читал лекции по квантовой механике его брат Rafi.
Студенты, гурьбой высыпавшие на улицу, обходили Жака то слева, то справа, наконец, загораживая вход, остались двое, один из которых, резко остановился и плечо Жака стиснула крепкая рука.
– Как тебя угораздило оказаться здесь?
– Наверное, не туда свернул. Шёл из редакции, задумался über Objekten zwischen einem Wahrenfetisch und der künstlerischen Projektion.
– На ходу придумал дилемму. Рад тебя видеть, братишка.
– Die kurze Antwort lautet: ja, ich auch, lieber Halbbruder!
– И что это значит? По матери или по отцу? Что ты вообще мелешь?
– Твой обожаемый родитель innocent, а вот наша синеокая чаровница согрешила.
– И кто же этот счастливец?
– Представь, себе, сейчас он Clochard, который однажды поддержал меня на выщербленных ступенях редакции, из которой я вышел, как оказалось, в параллельную жизнь.
– Жак, все-таки надо отойти от TU, куда ты вообще бежал, как угорелый, и врезался в эти двери? Идём к машине.
– Именно эта новость о новоявленном отце захлестнула меня, я ринулся прочь.
Rafi, я не Господь Бог, чтобы кого-то очистить от лжи. До сих пор…или до тех пор, пока я не пристрастился к Жозефин, я придерживался заповеди: не судите, да не судимы будете.
– Это самообман, Жак. В нашем самосознании запрограммированно – осудить. Ребёнок начинает бить кулачками мать, если ему что-то не подходит; если ему больно, он орет, чтобы его услышали. Если никого рядом нет, он орет ещё громче – это осуждение.
– Думаю, у ребёнка – это выживание. Наверное, ты прав: осуждение в нас отродясь.