Джиакометти

Выставка – всегда наполнение: раздумия, сопоставления, оклик памяти. Например, выставка в венском Музее истории искусства „Fantastische Welten“ (XV-XVI вв.) с первого же зала „окликнула“ венских художников фантастического реализма, с которыми познакомилась в середине 70-х и встречам с ними по сей день радуют выставочные залы, иногда телевидение. Видишь приемственность, узнаешь, кто из чего вырос и куда приземлился..

Однако на нынешней выставке, среди преимущественно живописи, притянули деревянные рельефы, алтари и подарок – мелкая пластика. Подарок – потому что поразительное сходство „Деревянной куклы“ (Umkreis des Meisters I. P. (?), Gliederpuppen, um 1525) с “Обнаженной“ (1922-23) Джиакометти.

/О нем – непрерывные мысли, начиная с февраля, когда краем глаза в день закрытия удалось посмотреть его выставку в венском Leopoldsmuseum./

Путешествие в мир художника – в конце концов путешествие в себя самого, оказавшегося ненадлго его попутчиком.

Джиакометти искал целое или лучше – цельное. Он был убежден, что зафиксировать можно только момент, целое все равно ускользает. Вот его собственные слова: «Я не могу одновременно видеть глаза, руки и ступни человека, находящегося на расстоянии двух-трех метров от меня, но каждая часть, воспринятая мной, рождает чувство существования целого» (1960)

Когда в поездках по Италии он увидел Тинторетто, Джотто, Мантенью, он почувствовал отчаяние: непостижимые попытки отображения подлинной жизни, которая скрыта за мнимой реальностью окружающего мира.

Джиакометти изжил из себя школу своего отца-импрессиониста, его живописную систему, пропустил через себя разные художественные течения, не принадлежа ни к одному из них фактически, проявлял интерес ко всему новому, но отвергал то, что не подходило ему, его ощущению художественной формы, его «высокому стилю». Потому естественны его опровержения принадлежности к какому-либо направлению в философии и искусстве. Он работал ради эмоций, которые испытывал в процессе созидания. В детстве он был счастлив от сознания того, что мог нарисовать все, что видел.

У Джиакометти нет чувственно-психологического образа: никто из портретируемых не оживлен или насмешлив, нет ни остроты, ни пронзительности. Холсты его издали можно принять просто за грунтовку – серовато-молочные. Художник всегда сдержан, отстранен от портретируемого, но всегда ясно, что он проникает вглубь его существа и выявляет самое ценное содержимого. Иногда кажется, что кто-то из портретируемых погружен в музыку.

Штрих у Джиакометти имеет своё самоценное звучание. Привычно штриховка подчеркивает или выявляет форму предмета, у Джиакометти все наоборот: штриховка как бы защищает предмет или в портрете лицо от глаз зрителя. Штрих – живая субстанция, необходимая художнику, например, чтобы скрыть свое отношение к натуре. Может быть, за эту штриховку прячется, он сам чтобы натура «не приставала» к нему по ночам? А может быть, он не хотел, чтобы зритель открыл тайну портретируемого?

С фотографий самого Джиакометти на нас смотрит человек, в котором нет ни покоя, ни удовлетворенности, точно он потерял что-то очень для него значительное и с тех пор находится в постоянном поиске утерянного. Но его портреты и скульптуры наоборот излучают тишину, точно они навсегда освобождены художником от суетности жизни.

Задумываясь об искусстве Джиакометти, начинаешь ощущать потребность отречься от устоявшихся связей материала и натуры, холста и масла, света в пространственной среде. Здесь все подчиняется неписаному закону автора.

У него гряда людей, воплощенных в деревья или скульптура скульптурной головы.

Вот он описывает кусочек творческого процесса: «Пластика возникает из пустоты. Скульптор вбирает в себя пространство, чтобы сконструировать в нем объект, и сам объект со своей стороны формирует это пространство – то самое, которое находится между моделируемым и скульптором.»

Его искусство – между войнами, неудивительны всюду следы трагической гибели миллионов, распада интеллекта, но за этим очевидны его собственная сила и надежда подняться. Джиакометти – ненасытно ищущий, ein Getriebener, трудоголик, наконец, ровесник века (1901-1966)

Выхолощенность человеческой фигуры до знака. Можно трактовать эти знаки, как уцелевшие из Освенцима, Bergen-Belsen. Его человек с тех пор так и не оправился от боли. Окончательная беззащитность человека в войне, возможно, влияли на эту знаковую фигуру. От Жан Жене мы узнаем, что у Джиакометти была идея однажды создать скульптуру и похоронить ее, чтобы никто не нашел, во всяком случае, при его жизни. Похоронить скульптуру – это исход.

Скульптура – в камне, бронзе – сама по себе памятник, увековечение, эпитафия при жизни. Модель, если она на минуту углубится в тот факт, что уже вмурована в эту глыбу, ощущает свою прошлую и будущую жизнь закованной. Значит ваятель в какой-то степени равен палачу, с той разницей, что он не отсекает голову, но останавливает жизнь всего существа.

И его бегущие люди, уплощенные до осиной талии, оставляют каменные, бронзовые следы на живой земле. Они бегут от своего бронзового существования, от страха памятника при жизни или из того времени, в котором были сотворены? Их останки никогда не будут погребены, они – не из праха в прах, но из жизни, из осязающих их тела рук ваятеля – живее живых рук, чтобы стать знаком. Он знает о них все, он вытолкнул их на лужайки, залитые солнцем или под проливные дожди; он знал и пространство вокруг них, он его формировал, они – отныне и до веку – остаются в пространстве, о котором они мало знают, смиренно, а как же еще? Он был одиноким среди живых, среди плоти и крови, они одиноки, потому что они – только знак*. Те, кто сегодня глядят на бегу или пристально разглядывают их, размышляют: для чего они так ущемлены на таких непропорционально больших подестах? Хотел ли ваятель подкинуть мысль о том, что все мы – песчинки по сравнению с громадой земли или наоборот хотел утвердить нашу тщедушную значимость – каждого в отдельности: «единица – нуль», несмотря на безграничность земли под нашими стопами?

Кьеркегор, например, объявил свой тезис: «…субъективность, внутреннее и есть истина». Так что субъективность ваятеля – та же непреложная истина, вложенная в его бесплотных человеков.

* Не есть ли Stampa, где он родился, раскрытием этого знака: Stampa—stamp—знак