ЛЕРМОНТОВ ВЕРУЮЩИЙ

«Вас мир не может ненавидеть, а
Меня ненавидит, потому что Я
свидетельствую о нем, что дела
его злы.» (Иоан.7,7)

Свидетельствовал о мире, во зле лежащем, Михаил Юрьевич Лермонтов, за что и снискал к себе нелюбовь. Его осуждали за злой язык, имея те же привязанности в мире, которые он обличал: «Приличьем скрашенный порок//Я смело предаю позору».
Нашему веку природу этого зла объяснил покойный владыко Антоний Сурожский:
«Мы все, в той или другой мере одержимы, т.е. под властью темных сил, а это и есть их цель: овладеть нами, чтобы мы стали ничем иным, как орудием зла, которое они хотят творить и могут творить только через нас, но одновременно делать нас не только творцами зла, но и страдальцами».
Вступаем мы в этот мир, чтобы стать образом и подобием Божиим, в иные часы удается им оставаться, о чем поведал Лермонтов в первой главе «Героя нашего времени»: «Тихо было всё на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы…»
Увы в жизни самого Лермонтова благодатной тишины было намного меньше, чем мученичества. «И как я мучусь, знает лишь Творец». (1831) Вот признание о себе 17-летнего поэта: «Я сын страданья. Мой отец//Не знал покоя по конец,//В слезах угасла мать моя;//От них остался только я,//Ненужный член в пиру людском,//Младая ветвь на пне сухом» (Черновой вариант 1831 г.) «Младая ветвь» волею судьбы начала свою жизнь из страданий, выпростаться из них значило обрести иной дом: уже в 16 лет Лермонтов определил пределы своего пребывания в мире: «Мой дом везде, где есть небесный свод,//Где только слышны звуки песен,//Все, в чем есть искра жизни, в нем живет,//Но для поэта он не тесен. До самых звезд он кровлей досягает//И от одной стены к другой//Далекий путь, который измеряет//Жилец не взором, но душой». Дом для его чувств построен Богом: «И Всемогущим мой прекрасный дом//Для чувства этого построен». «Я в край надзвездный пылкою душой//Летал на колеснице громовой». Перекликается с колесницей громовой, на которой изображался Илья Пророк.
«Я будущность свою измерил//Обширностью души своей». Эта душа родилась, чтобы постичь, что ей «Бог готовил». Она обращалась в слух, когда мир был нем; даханием наполняла красу земную и небесную; не праздно внимала, но сама творила небесные песни; надевала венцы на горные вершины, на себя же – венец терновый: «Пускай толпа растопчет мой венец,//Венец певца, венец терновый…» Эта душа кровоточила весь свой краткий земной путь: «Моей души не понял мир. Ему//Души не надо. Мрак ее глубокой,//Как вечности таинственную тьму,//Ничье живое не проникнет око.//И в ней-то, недоступные уму,//Живут воспоминанья о далекой//Святой земле…ни свет, ни шум земной//Их не убьет…»
Смысл нерукотворности мира неизменно пребывал в подсознании поэта. Ценно только искреннее глубокое чувство, им человек одухотворен, оно дает речи истинное значение. Его сокровенные думы известны только Богу: «Кто толпе мои расскажет думы?//Я, или Бог, или никто» (1831)
Еще один пример о духовидческом состоянии поэта: «Восходит чудное светило//В душе проснувшейся едва://На мысли, дышущие силой,//Как жемчуг нижутся слова…».

«Молитвы» Лермонтова – не промежуточное, между злом и повесничаньем, обращение к Богу, как некоторые критики изрекают, но вырывавшийся из души зов помощи. «Живых речей Твоих струя» — так чувствовал пятнадцатилетний поэт Божье слово. Его внутренняя жизнь верующего человека нам недоступна, об этом он сам пишет: «Он знает, и Ему лишь можно знать, как нежно, пламенно любил я». «Как я любил, за что страдал, -\\Тому судья лишь Бог да совесть…» Доверял он только Богу.
Ничто в жизни не происходит: по моему велению, по моему хотению. «Прощайте, милый друг; может быть, если Богу угодно будет вознаградить меня, я добьюсь отпуска…»
Молитвенное состояние прорывалось на бумагу: «Тогда расходятся морщины на челе, – //И счастье я могу постигнуть на земле,//И в небесах я вижу Бога…». Название этого стихотворения: «Когда волнуется желтеющая нива», повторная названию первая строка и последующая за ней: «И свежий лес шумит при звуке ветерка» ассоциируются с библейским «о веянии тихого ветра» из 1-книги Царств.
Молитва животворит. Поэт успокаивается от суетности, погружается в себя, вспоминает или уносится за мечтой. Погружаясь в молитву в бытийном мире, он обретает гармонию и целостность. Главное свойство молитвы: примириться с миром и найти мир в себе. «В минуту жизни трудную,// Теснится ль в сердце грусть,//Одну молитву чудную//Твержу я наизусть» (1839 г.). Не Иисусова ли это молитва? И далее: «Есть сила благодатная//В созвучьи слов живых,//И дышит непонятная//Святая прелесть в них». Живое Слово – это Он, Христос, в Нем сила благодатная.
Когда гордыня уступает смирению, начинается общение с Богом. Особенно высока духовная сила «Молитвы» 1837 г. «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою», тем, что Лермонтов просит не за себя, а за «деву невинную». Обращение к «теплой Заступнице мира холодного» еще более указывает на уход от собственного ego в молитву за ближнего.

Евангельские темы в творчестве поэта нередки, но не всегда они легко узнаются, например, «Последнее новоселье» (1841) посвящено перенесению останков Наполеона с острова Св. Елены в Париж 15 декабря 1840 г. «Погибшего давно среди немых страданий//В изгнаньи мрачном и цепях». Совсем неслучайно Лермонтов откликнулся на это событие. «И грустно мне, когда подумаю, что ныне//Нарушена святая тишина…»
«И если дух вождя примчится на свиданье//С гробницей новою, где прах его лежит,//Какое в нем негодованье//При этом виде закипит!» Здесь вспоминаются слова Христа, обличающие фарисеев за то, что они, строя новые гробницы пророкам, убитым их отцами, свидетельствуют против себя: они – «сыновья тех, которые убили пророков».
В этом стихотворении находим еще одну ссылку на евангельскую притчу «О виноградаре», который послал своего сына, и злые работники его убили. «И вам оставил он в залог родного сына, – //Вы сына выдали врагам!»
Вот еще примеры явно навеянные Евангелием. «По следу крыл его тащилась//Багровой молнии струя» восходит, вероятно к словам Христа: «И видел Сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лук., 10,18)
«Когда бы встретил я в раю//На третьем небе образ твой…» Топография места взята из 2-е Кор., 12,2: «Знаю человека во Христе, который назад тому в четырнадцать лет, в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает, восхищен был до третьего неба».

Сродство с православным народом явственно в «Бородино», «Боярине Орше», «Завещании», «Отчизне», в «Казацкой колыбельной песне».
Православный дух особенно ощущается в стихотворениях: «Ребенку», «Валерик», «Оправдание», «Казачья колыбельная песня», «Выхожу один я на дорогу», «Пророк», в прозе «Панорама Москвы»: «…как у океана, у нее /Москвы/ есть свой язык, сильный, звучный, святой, молитвенный»; в плане сочинения о Мстиславе: «Мстислав три ночи молился на кургане, чтоб не погибло любезное имя Россия». Не так ли молился святой Сергий Радонежский?
Но понять природу православия, в котором родился, к которому был приобщен и жил Лермонтов, не просто в ХХ1 веке. «Он был дитя, когда в тесовый гроб//Его родную с пеньем уложили.//Он помнил, что над нею черный поп//Читал большую книгу, что кадили.» Отпевания, духовенство, Евангелие – «большую книгу», каждение – из младенчества был он выцерковлен, дух веры проник в него с тех же пор. В шестнадцать лет он был уверен в жизни за гробом: «Когда последнее мгновенье//Мой взор навеки омрачит,//И в мир, где казнь или спасенье,//Душа поэта улетит».
Бог – грозный Судия, поэт боится его кары: «Не обвиняй меня, Всесильный,// и не карай меня, молю,//За то, что мрак земли могильный//С ее страстями я люблю» (1829).
Мирное состояние его христианской души ощущается в «Ветке Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива», «Ребенка милого рожденье», в «Трех пальмах», «Из Гете», «Отчизне».

«Православность, особенно в николаевское время нельзя отождествлять с церковностью», – сообщил нам А.М.Панченко. По его мнению стихотворение «Выхожу один я на дорогу» касается православных дел: «…его [Лермонтова] ориентиры, его авторитеты или, наоборот, предметы спора, – это Библия и катехизис митрополита Филарета».. Это стихотворение еще найдет свое место в моей работе. Я все-таки склоняюсь к рассказу Н.П. Раевского, знавшего Лермонтова с детства и оказавшегося рядом с ним в последние дни его жизни, в котором говорится о тогдашней моде молодежи хвалится неверием, имея ввиду не отделение православия от церковности, наоборот, внутреннее непротивление церкви, потребность ее посещать, несмотря на несогласие с духовной цензурой или новой редакцией катехизиса митрополита Филарета. « И то уж мы не знали, как вещи-то на свете делаются, [здесь речь идет об отпевании покойного Михаила Юрьевича] потому что, по тогдашней моде, неверием хвастались, а тут и совсем одурели. Ходим вокруг тела да плачем, а для похорон ничего не делаем». Далее идет воспоминание Н. П. Раевского о том, «как Лермонтов и Столыпин, представляясь оба неверующими, будучи проездом в Воронеже, сказали друг другу, что пойдут побродить в одиночестве, и неожиданно, встретились в соборе, куда каждый пошел в тайне от другого. Столыпин принял удивленный вид и спрашивает: «Как ты сюда попал?» А Лермонтов смутился так и говорит: «Да бабушка велела Угоднику здешнему молебен отслужить! А ты зачем?» И когда Столыпин ответил, что и ему тоже бабушка велела, оба отвернулись. Так все же сильно это тогда было!»

Среди личных вещей, с которыми поэт был в путешествии, в битвах были: Образ Святого Архистратига Михаила, Образ Святого Иоанна Воина, Образ Николая Чудотворца, маленький серебряный крест с частицами мощей святых. Из воспоминаний очевидцев мы знаем, что Лермонтов возил с собой целый иконостас, подаренный бабушкой.
В бумагах Вл. Одоевского были обнаружены «Деяния святых апостолов», принадлежавшие Лермонтову. Вероятно, они были подспорьем для поэта в жарких беседах с Вл. Одоевским, увлекавшимся магической стихией, оккультизмом.
Но не только «вещественное» православие укрепляло дух, вера черпалась из народа. «Не будь на то Господня воля,// Не отдали б Москвы». Причем верует не только русский народ: в «Беглеце» черкес Гарун, рассказывая о смерти своих братьев, говорит: «Господь их смерть благословил,//И ангелы их души взяли». С почтением относился поэт к вере тех, с кем суждено было воевать.

Новоерусалимский монастырь был одним из почитаемых святынь православной церкви. За время советской власти он пришел в полное запустение. Именно это предсказал Лермонтов. После посещения монастыря он написал в 1830 г.: «Быть может, через много лет//Сия священная обитель//Оставит только мрачный след,//И любопытный посетитель в развалинах//Людей искать напрасно станет,//Чтоб узнать, где образ Божеской могилы//Между златых колонн стоял,//Где теплились паникадилы…» Божеская могила – гроб Господень.
В «Маскараде» Арбенин над умирающей Ниной: «….И ангелы возьмут//Тебя в небесный свой приют». И это говорит преступник, потому что и великому грешнику дается раскаяние.
Его внутренний взор, слух и сердце были постоянно обращены к Богу, он и творил в общении с Ним. И душа, и ангелы не были только поэтическими образами, но имели место в его реальности: «В то утро был небесный свод//Так чист, что ангела полет//Прилежный взор следить бы мог».
Шестнадцати лет отроду поэт определяет свой путь, «начертанный» ему Творцом: «Мне любить до могилы Творцом суждено,//Но по воле Того же Творца// Все, что любит меня, то погибнуть должно,//Иль, как я же, страдать до конца» (1830). Любящие его родители перешли в лучший мир, он же остался сиротой-страдальцем. Устами Арсения поэт говорит о своем сиротстве: «Никто не смел мне здесь сказать//Священных слов: «отец» и «мать».
Путь спасения идет через страдания. Из поучений святых отцов: «Бог, желающий всем спастись, потому попускает многие испытания праведным, что в этих страданиях душа очищается от греха и уготовляется для вечной жизни».

1837 г. Лермонтов просил заступничества у своего близкого знакомого А.Н. Муравьева, опасаясь строгих мер за стихотворение «На смерть Пушкина».Тогдашний начальник III отделения Мордвинов, родственник А.Н. Муравьева, встретил его словами: «Ты всегда с старыми вестями, я давно читал эти стихи Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного». Таким образом «чудище обло, огромно, стозевно и лаяй» – Бенкендорф, коим его рисовали неоднократно все-веды и присные с ними, не был с самого начала врагом Лермонтова, да и позднее не отказывал в просьбе о заступничестве о нем бабушке поэта, Е.А. Арсеньевой.
А.Н. Муравьев, к которому Лермонтов обратился за помощью, был известным автором «Путешествия по святым местам». В его гостиной стояли палестинские пальмы, привезенные им с Востока. Пока Лермонтов дожидался возвращения А.Н. Муравьева от Мордвинова (возможно тот февральский день выпал на неделю Ваий), перед ним чередой возникали: иорданский пейзаж, ливанские горы, ерусалимские бедняки, сплетающие пальмовые ветви и распевающие старинные песни.
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!

«Христос Берет на Себя… отречение Петра, предательство Иуды, холодное безразличие распинателей, телесную муку и, в конечном итоге, самое страшное, единственное страшное, что только может быть: потерю чувства Бога, потерю того, что Он с Ним един: Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46). Это крик всего человечества в Нем; потому что мы все переживаем то, что мы называем богооставленностью…Он принимает на Себя нашу богооставленность». Так совсем недавно проповедовал владыко Антоний Сурожский. Эту богооставленность Лермонтов чувствовал всю жизнь и тем не менее, доверял Богу до последней минуты своей жизни: в дуэли с Барантом ему выпало стрелять первым, он выстрелил на воздух. Дуэль приравнивается православием к самоубийству, однако вторую дуэль Лермонтов хотел предотвратить: дважды извинился перед товарищем.
Лермонтов скончался христианином: он дважды сумел соблюсти заповедь – «не убий»: и с Барантом и с Мартыновым. Вообще ошибочно даже равнять Лермонтова с самоубийцей: во-первых, если бы он стремился умереть, то в бою достойнее, чем от пули Мартынова; во-вторых, сколько у него было еще планов! В преддуэльные дни близко сошелся он с Иустимом Дядьковским. Сразу оценив участие в нем этого незаурядного человека, поведал ему о своих творческих планах, одним из которых была задумка написать труд о Грибоедове; в-третьих, была любовь к Кавказу, и какая! «Я твой! Я всюду твой!»; наконец, «Когда надежде недоступный…Я долго Богу докучал//И вдруг услышал голос чудный. «Чего ты просишь? – Он вещал.» И далее: «Глупец! Где посох твой дорожный?//Возьми его, пускайся в даль;//Пойдешь ли ты через пустыню//Иль город пышный и большой,//Не обижай ничью святыню,//Нигде приют себе не строй». Если раньше он озирался вокруг в поисках пути: «Гляжу на будущность с боязнью,//Гляжу на прошлое с тоской», то теперь устами Всевышнего поэт сам себе проложил дорогу в будущее, и она – с Богом!

Из ХХI века приходится возражать критикам, некогда отождествившим Лермонтова с демоном (прежде всего Достоевскому, за ним Вл.Соловьеву, Дм. Мережковскому), евангельской строкой, давно ставшей мудростью народной: «Ибо, где будет труп, там соберутся орлы».(Мф.24,28). Увы этими орлами по отношению к Лермонтову стали наши великие гуманисты. «Были у нас и демоны, – писал Достоевский, – настоящие демоны», и далее: «Наконец ему /Лермонтову/ наскучило с нами; он нигде и ни с кем не мог ужиться; он проклял нас, и осмеял “насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом”, и улетел от нас. Мы долго следили за ним, но наконец он где-то погиб – бесцельно, капризно и даже смешно».
Вот, что писал Вл. Соловьев о поэте:: «Презрение к человеку, присвоение себе заранее какого-то исключительного и сверхчеловеческого значения … и требование, чтобы это присвоенное, но ничем еще не оправданное величие было признано другими…».
В 1829 г., будучи 15- лет от роду, поэт написал «Молитву»: «Не обвиняй меня, Всесильный,//И не карай меня, молю». Драма «Mencshen und Leidenschaften» датируется 1830 г., т.е. в 16 лет уже была написана. Стихотворение «Ангел» – в 1831 г., «Парус» и «Два великана» – в 1832 г. Этих произведений уже довольно, чтобы заявить о себе. Сверхчеловеческим Лермонтов наделил своего героя – «Демона», сам же остался лишь с одним желанием: «свободы и покоя», которые были у него отняты власть придержащими. Никакой сверхчеловек не чувствует себя преступником перед казнью и не ищет родной ему души: «И, как преступник перед казнью,//Ищу кругом души родной».
И далее у Вл. Соловьева: «… так и окончательное значение тех главных порывов, которые владели поэзией Лермонтова, – отчасти еще в смешанном состоянии и иными формами, – стало для нас вполне прозрачным с тех пор, как они приняли в уме Ницше отчетливо раздельный образ». «Относительно Лермонтова мы имеем преимущество, что глубочайший смысл и характер его деятельности освещается с двух сторон – писаниями его ближайшего преемника Ницше и фигурою его отдаленного предка».
Ницше родился через 20 лет после смерти Лермонтова. Логичнее было бы искать в Ницше лермонтовское, чем рассматривать Лермонтова через призму ницшевских идей. Что касается «отдаленного» предка Лермонтова, Томаса Рифмача, согласно легенде, унесенного феями, то его аллегорическим пророчествам об исторических судьбах Шотландии так верили, что уже в ХVII в., в 1625 г., они были изданы в Эдинбурге. И тем не менее, Лермонтов нигде не позволил себе похвалиться своей генетической предопределенностью.
Рано пришлось Лермонтову сковывать свои чувства ради любимых людей – бабушки и отца, чтобы не ранить их лишний раз, поэтому редко виделся он с отцом, чтобы не досадить бабушке, видевшей в Юрие Петровиче виновника раннего ухода из жизни ее единственной дочери. Мир поэта был с детства поделен на столыпинский и лермонтовский. Не потому ли отводил он душу в реальном или вымышленном мире своих предков?
Вл.Соловьев определил наказание Лермонтова Божьей карой – гибелью. Выходит, сам он не был верующим, если осудил поэта, вместо того, чтобы простить. Вместо гибели верующий человек желает спасения самому тяжкому грешнику, не забывая о том, что Бог есть любовь. Этой теме посвящено стихотворение «Оправдание», написанное незадолгно до кончины. В нем поэт раскаивается «о заблуждении страстей», называет себя тем, «кто страстью и пороком затмил» молодость своей возлюбленной. Ее он молит «язвительным упреком» не помянуть его, «Но пред судом толпы лукавой//Скажи, что судит нас Иной//И что прощать святое право//Страданьем куплено тобой».
Следом за Вл. Соловьевым Дм. Мережковский погружает деятельность Лермонтова в мрак ницшеанский: «Лермонтов – ночное светило русской поэзии». Правда на предыдущей странице своего опуса о Лермонтове приводит совсем обратный пример: «В то утро был небесный свод//Так чист, что ангела полет//Прилежный взор следить бы мог». Можно привести еще несколько примеров солнечности: в «Русалке»: «Солнце сквозь хрусталь волны//Сияло сладостней луны». Сады в «Мцыри» и «Демоне» видит поэт под солнцем и небом синим, и в волшебных снах над ним день; даже звезду полночную видит он в луче румяного заката.
«Лермонтов никогда не шутит в признаниях о себе самом», – доверительно сообщает Мережковский, на самом деле, чтобы утвердить свои гностические догмы о прошлой вечности поэта. Пятнадцатилетний Лермонтов говорил: «Я счет своих лет потерял», – совсем не прозревая свою прошлую вечность, в чем уверяют Соловьев и Мережковский, но открывая нам свою раннюю мудрость: к этому времени он уже довольно выстрадал и успел воплотить в своем творчестве страдание.

Дм.Мережковский провидцем не был, иначе сообразил бы, берясь за свой труд о Лермонтове (1909 г.), что война-то грядет и с ней «царей корона упадет», а предсказал «России черный год» никто иной, как Лермонтов.
Все зло – это сам человек, и об этом мучился поэт. Почему в душе царствует «какой-то холод тайный»? Вот ответ: «Лишь в человеке встретиться могло//Священное с порочным.//Все его//Мученья происходят оттого». «С святыней зло во мне боролось//Я удушил святыни голос,//Из сердца слезы выжил я…»
Вспомним евангельскую притчу о женщине, взятой в прелюбодеянии: «Кто из вас без греха, брось в нее камень», – так остановил Христос тех, кто не видит бревна в своем глазу, но зрит любую малую соринку в глазу ближнего. Теми же самыми камнями забрасывают Лермонтова уже более полутораста лет. У святых отцов сказано: «Господь кого любит, того наказывает». А пророков били испокон веков.

«В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь» (Ин. 16,33), – говорил Христос, расставаясь с учениками. Зло не отходит само по себе, «тот, кто вышел на борьбу с ним, никогда не избежит страдания».
Провидец Лермонтов, так много внимания уделивший изображению зла во всех его проявлениях, в частности, на войне, предупредил и будущие кровопролития: «Как хищный зверь, в смиренную обитель//Врывается штыками победитель,//Он убивает старцев и детей,//Невинных дев и юных матерей…». Это еще одно обращение в сегодняшний день: мало того, что человек по сей день воюет на тех же полях, где «кровь текла струею дымной по каменьям», он развращен донельзя: войну смотрим в гостиной за обедом и чаем.

Вместо богоборчества, о котором критика и по сей день не умолкает, уместно было бы помнить о постоянном богообщении поэта. Лермонтов и не богоборец, и не сверхчеловек, но было у него сыновнее чувство к Богу. В пьесе «Два брата» отец ведет себя точно, как в евангельской притче «О блудном сыне». В ответ на упрек Александра, отчего отец ему не так радуется, он отвечает, что Александр всегда с ним, а Юрий как бы был потерян для него и нашелся.

Не был Лермонтов и пантеистом, природу не обожествлял, но подобно Творцу, сотворившему ее, наделял ее самыми прекрасными эпитетами и сравнениями, т.е. как бы со-творял ее для человека. Тоньше всех об этом написал Иннокентий Анненский, чей поэтический труд проникнут любовью и почтением к гению Лермонтова.

Лермонтовское восприятие всего Бытия, особенно природы, носит православный характер: «…иже везде сый и вся исполняй». Он мыслил природу Божьим творением, в котором его собственная мученическая душа находила отдохновение. Когда Лермонтову не хватало дыхания хвалить Господа, он воздавал хвалу природе, ощущая себя в ней растворенным. Любовь к природе была неотделима от любви к отчизне.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз,
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топотом и свистом,
Под говор пьяных мужиков.

«Азраил» так же неправильно понят: Лермонтов не о себе говорит, когда описывает предвечность, но об Азраиле, т.е. здесь нет ничего сверхчеловеческого, но изображены чудесные миры, которые рисовало поэту его гениальное воображение – это оно было над миром, оно проникало и в звездные, и в подземные или подводные миры («Русалка»). Он был, быть может, той самой феей, которая унесла его предка, Томаса Рифмача, в свое владычество, – волшебником: его лира прикасалась к обыденному и превращала обыденное в волшебное. Возможно, сознание своего изначального бытия пришло от могучего воображения, которое уносило его в запредельные миры. «И я счет своих лет потерял,//И крылья забвенья ловлю://Как я сердце унесть бы им дал!//Как бы вечность им бросил свою!» (1831) Здесь как раз начинается объяснение вечности души. Совсем просто видно это в еще более ранних словах: «Оборвана цепь жизни молодой,//Окончен путь, бил час, – пора домой». (1830) Окончилось земное – начинается горнее. Так же просто объясняет поэт пережитое в себе Бытие: «Как часто силой мысли в краткий миг//Я жил века и жизнию иной». (1831) И это не какое-то доземное существование, а сила мысли, которую в него вложил Создатель.

В прекрасном, написанном в зто же время стихотворении «Ангел» (1831) говорится не о доземном существовании, а о ветхозаветном учении о том, что души рождающихся людей приносятся на землю ангелами. Предвидя свои будущие муки в мире «печали и слез», Лермонтов жалел свою чистую душу, обреченную на страдания. Потому-то и занимался он всю свою недолгую жизнь постижением человеческой души:
«История души человеческой /…/ едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа». Этому предшествуют размышления гораздо ранние (1830 г.) в поэзии: «Я, веруя твоим словам,//Глубоко в сердце погрузился,//Однако же нашел я там,// Что ум мой не по пустякам,//К чему-то тайному стремился,//К тому, чего даны в залог//С толпою звезд ночные своды,//К тому, что обещал нам Бог//И чтоб уразуметь я мог//Через мышления и годы». И он уразумел: в «Герое нашего времени» читаем: «Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такой, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять». И к этому должен стремится человек, следующий за Христом, «ибо только их /детей/ есть Царствие Божие».

Демоны не создают молитв, не предают ропщущих на судьбу геенне огненной – «Три пальмы», не воспевают ветку Палестины, не мучаются юдолью Пророка, наконец, царство не может делится само в себе: и обличить демона и быть самим демоном.
Человек, который способен на преднамеренное зло, не будет казниться содеянным.
«Душа сама собою стеснена,//Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,//Находишь корень мук в себе самом,//И небо обвинять нельзя ни в чем.» Вот его состояние: в жизни он мученик, к смерти – «в мире и покаянии скончати» не готов, а корень мук все-таки в том, что он все прозревал. Это прозрение ввергало его в конфликт не только с человеком, но и с самим Творцом. Мучил его, видимо, порочный круг: доколе «князь тьмы» не побежден, ничто самое прекрасное в этом мире не исцеляет больной души, потому и не мог почувствовать в ней благодати.

Сегодняшние критики, следом за описанными выше, весьма противоречивы в своих выводах, вот один из них: в одной и той же работе о Лермонтове протоиерея Георгия Митрофанова сообщается, что Печорин «не второе «я» Лермонтова», и далее: «И все же говоря о демонизме Печорина, демонизме Лермонтова, мы должны признать, что мы опять-таки имеем дело с одержимостью дьяволом, но не с самим дьяволом». Из этого следует: Лермонтов идентичен Печорину и одержим дьяволом. Вторя Мережковскому, протоиерей обижается, мол, Лермонтов не упоминает Христа. Но надо ли произносить Имя – молитвенный опыт длиною во всю жизнь дает почувствовать святую прелесть молитвы. Третья строфа «чудной молитвы» говорит о победе молитвы над сумрачностью души: «С души как бремя скатится,//Сомненье далеко – //И верится, и плачется,//И так легко, легко…».
По Митрофанову выходит: одержимый дьяволом Лермонтов ищет отдохновение в Иисусовой молитве. Но есть и еще более противоречивые выводы: «Очень легко принять демона за ангела и вдохновляться потом им в своей жизни». Но если бес «гнусен» (Св.Серафим Саровский), «существо пошлое и бездарное», как же его можно принять за ангела? Лермонтовский «Ангел» «пел о блаженстве безгрешных духов//Под кущами райских садов;//О Боге великом он пел, и хвала//Его непритворна была».

Церковь приравнивает дуэль к самоубийству; в обеих дуэлях Лермонтов стрелял на воздух. Мартынову было отпущено еще 50 лет для покаяния, Лермонтов был убит наповал. Священник, получив от Столыпина очень дорогую икону (из иконостаса Лермонтова, который он всюду возил с собой), все-таки согласился отпевать «самоубийцу».
На все это хочется возразить словами отца Дмитрия Дудко: «Лермонтов, Михаил Юрьевич – горячий добрый юноша, еще по-детски реагирующий на факты жизни, а его не понимают. Приписывают ему демонизм, дуэль его рассматривают, как преступный акт. Даже одно время отказывались отпевать. А он стрелял вверх – не в человека. Значит, дуэль его была просто детской шалостью. А его убили наповал. Вспомните: “В минуту жизни трудную, / Теснится ль в сердце грусть, / Одну молитву чудную / Твержу я наизусть”. Или: “Есть Грозный Судия, Он ждет… Тогда напрасно вы прибегните к злословью, / Оно вам не поможет вновь, / И вы не смоете своею черной кровью / Поэта праведную кровь”.   Это ведь совсем неоперенный человек, 26-ти лет его убили, а какие слова высказал. Из пустого сердца они не исходят».

Мало, кто мог чувствовать себя ответственным за весь мир: «С тех пор, как Вечный Судия//Мне дал всеведенье пророка…» Взяв на себя бремя пророка, поэт провозглашает «любви и правды чистые ученья». С ним самим поступили, как с библейским пророком: «В меня все ближние мои//Бросали бешено каменья». Удалившись в пустыню, пророк живет отшельником; радость его только в том, что «Завет Предвечного храня,//Мне тварь покорна там земная», проповеди его слушают звезды, «лучами радостно играя». Кода он решается войти в «шумный град», старцы, указывая на него перстами, говорят детям: «Смотрите: вот пример для вас!//Он горд был, не ужился с нами.// Глупец, хотел уверить нас,//Что Бог гласит его устами!» За что же люди отвергли пророка? Поэт отвечает: «В очах людей читаю я//Страницы злобы и порока».
Сравним ли Демон Лермонтова с Мефистофелем Гете? Герой Лермонтова – романтик, поверивший в любовь; далекий от философии, умеющий только чувствовать. «И зло наскучило ему». Зато не наскучило оно тем, кто питал «хитрую вражду» к поэту. Не желая обвинять кого-то конкретно, обращаюсь к исповедально-пророческому стихотворению, написанному М.А. Щербатовой:
„Не смейся над моей пророческой тоскою“.
Я знал: удар судьбы меня не обойдет,
Я знал, что голова, любимая тобою,
            С твоей груди на плаху перейдет.
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти. – Настанет час кровавый…
            И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений, –
            И я погибну без следа
            Моих надежд, моих мучений…

Лермонтов был послан на битвы с тогдашним врагом, как некогда царь Давид послал воевать мешавшего ему Урию, с явной мыслью: шальная пуля не минует буйную голову. В стихотворении «Завещание» он как бы засвидетельствовал то, что неминуемо случится: «Скажи им, что на вылет в грудь//Я пулей ранен был;//Что умер честно за царя,//Что плохи наши лекаря//И что родному краю//Поклон я посылаю».
Слава и честь, купленные кровью отважных людей, Лермонтову не по душе; сам, не щадя жизни, возглавляя отряд отважных, бросался в бой, но во всеуслышанье говорил о ненависти к войне. «Но с грустью тайной и сердечной//Я думал: жалкий человек…//Чего он хочет?.. Небо ясно,//Под небом места много всем, -//Но беспрестанно и напрасно//Один воюет он…Зачем?».

Думаю, что спора о северной или южной родине в душе Лермонтова не было, везде он был пустынником в дороге. Смысл стихотворения «Дубовый листок оторвался от ветки родимой» – это одиночество, безродность. (В черновом наброске название: «Зеленый листок, или «Листок молодой»). Невероятно точно на эту тему откликнулась, на век позже, Марина Цветаева: «Мне совершенно все равно, где – совершенно одинокой». Родина у Лермонтова была, но буря житейская вырвала живое существо из родного мира и покатила его по свету. Пришел он на последнем издыхании в иные земли и увидел прекрасный дом, и возмечтал притулиться, хоть как-то, хоть бы и в сенях, к этой красоте. (В черновом варианте: «Прижался – и просит, и молит с тоскою глубокой,//Прими же пришельца, как сына, меж листьев широких»…) Здесь особенно видно сиротство поэта. Но красавица-чинара его, изможденного, чуть теплющуюся в нем жизнь, отвергла: «На что мне тебя!» «Иди себе дальше, о странник! Тебя я не знаю». Значит дело не в родине – северной или южной, а в отверженности и там, и тут.
Его пустынная душа – душа странника; для света, в котором он вращается, который есть постоянный предмет его гнева и сатиры, она безродна, т.е. не от мира сего. Сам себя он осознает избранным изгнанником: «Изгнаньем из страны родной//Хвались повсюду, как свободой». Путь странника – единственный путь поэта, не романтический, а фактический: он обречен воевать, не видя смысла в войне с горцами

«Всякое дыхание, да хвалит Господа», к этому евхаристическому призыву, истоками которого была «Псалтирь», Лермонтов не остался равнодушен: «Толпящиеся мошки, как народ//Существ с душой, уставших от работ!..//Стократ велик, Кто создал мир! Велик!..//Сих мелких тварей надмогильный крик//Творца не больше ль славит иногда, //Чем в пепел обращенные стада?//Чем человек, сей царь над общим злом,//С коварным сердцем, с ложным языком?..» Этой же мысли вторит Мцыри: «И все природы голоса//Сливались тут; не раздался//В торжественный хваленья час//Лишь человека гордый глас.»
Почему в душе царствует «какой-то холод тайный»? Вот ответ: «Лишь в человеке встретиться могло//Священное с порочным.//Все его//Мученья происходят оттого

Когда мысль погружается «в какой-то смутный сон», а студеный ключ лепечет «таинственную сагу про мирный край, откуда мчится он», «Тогда смиряется души моей тревога,//И счастье я могу постигнуть на земле,//И в небесах я вижу Бога!..» Только в любви, в мирном краю возможно счастье земное – увидеть Бога любящей душой.

Любовь к близкому существу пробуждает в поэте молитвенное состояние: «святые видения», «святые звуки», «оставленная пустынь предо мной», «святой крест», «ангельская» любовь. Совершенно окоченев от нелюбви вокруг, он обращается к «теплой Заступнице мира холодного». Бог – самый первый участник его жизни: все соизмеряется с Богом: «Стократ велик, Кто создал мир! Велик» (1830)
В «Демоне» поэт вопрошает: «Не ангел ли с забытым другом//Вновь повидаться захотел,//Сюда украдкою слетел//И о былом ему пропел…», настолько «эта песнь была нежна,//Как будто для земли она//Была на небе сложена». В первом варианте «Демона»: «Теперь, как мрачный этот гений,//Я близ тебя опять воскрес//Для непорочных наслаждений,//И для надежд, и для небес». «Мрачный гений» «воскрес для непорочных наслаждений, и для надежд и для небес», т.е. возродился из мрака в свет. Значит на какие-то мгновенья, усилием небесных сил, возможно просветление, отречение от зла. Победа в одном – в любви. «В любви, как в злобе, верь, Тамара,// Я неизменен и велик». Но Демон может ли быть велик или неизменен в любви? Зло, с которым сражался поэт, велико и неизменно, увы. Победа возможна только в любви к Богу через любовь к ближнему.

Голос, поющий про его «милую страну», он не раз слышал. Эта далекая святая земля открывается ему после смерти. «Где без дум, без вопля, без роптанья//Я усну давно желанным сном». Но еще до совершенного ухода он хотел исцелиться, хотел новой жизни, мечтал долететь до креста на скале: «В теснине Кавказа я знаю скалу,//Туда долететь лишь степному орлу,//Но крест деревянный чернеет над ней,//Гниет он и гнется от бурь и дождей». Это не просто желание полета, но стремление долететь до креста, который гниет и гнется от бурь и дождей, и все-таки не сгнил. «И много уж лет протекло без следов//С тех пор, как он виден с далеких холмов.//И каждая кверху подъята рука,//Как будто он хочет схватить облака». Он видел животворящий крест: «каждая кверху подъята рука».
«О если б взойти удалось мне туда,//Как я бы молился и плакал тогда». Это последнее – путь ко Христу. «И после я сбросил бы цепь бытия,//И с бурею братом назвался бы я!» Потому что только буре дано объять крест и степному орлу долететь до него. После слез покаяния он смог бы сбросить «цепь бытия». Это уже иное отношение к буре: прежде «мятежный парус» просил бури; в «Боярине Орша»: «Забыл печали бытия //И бурю братом назвал я»; Мцыри: «О, я как брат //Обняться с бурей был бы рад». Ветхозаветному Лоту была дана заповедь, когда он уходил из Содома: «Спасай душу свою…спасайся на гору». На той скале Лермонтов мог видеть голгофский крест, куда и стремился.

Последние стихотворения Лермонтова проникнуты знанием скорого конца. В неоконченном стихотворении «На буйном пиршестве задумчив он сидел//Один …» можно увидеть процесс прозрения поэта: грядущее открыто только духовному взору: «И в даль грядущую, закрытую пред нами,//Духовный взор его глядел». Именно его духовный взор мы постичь не можем: «Над вашей головой колеблется секира,//Но что ж!.. Из вас один ее увижу я».

Свою смерть поэт предсказывал не раз. Совсем незадолго до ее прихода он выходит на дорогу к Богу. И землю он увидел, точно окинул ее Божьим оком: «Спит земля в сиянье голубом…». И на дорогу к Богу человек всегда выходит один, это последний земной путь, потому «больно и трудно» за прожитую жизнь; потому и вопрос: «Жду ль чего, жалею ли о чем?» И тут же ответ: «Уж не жду от жизни ничего я,// И не жаль мне прошлого ничуть». То есть он готов к уходу, к иному пути, в котором будет желанная им свобода и покой. И на этом: «забыться и уснуть» земной путь кончается. Далее он желал бы заснуть навеке, т.е. возврата в земную жизнь нет. Следующие две строки –тайна его сна: «Чтоб в груди дремали жизни силы,//Чтоб дыша вздымалась тихо грудь». Такой «сон» был дан только Богочеловеку – Христу, воскресшему в третий день по Писании. Лермонтовский сон продолжается его несбывшейся земной мечтой: «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,//Про любовь мне сладкий голос пел,//Надо мной, чтоб вечно зеленея,//Темный дуб склонялся и шумел». Это последнее – возвращение в детство, к дубу, который и библейский и его собственный – им посаженный.

Человек противоборствует со смертью и в конце концов может победить ее только одним путем, указанным ему в Писании: возвышать свое нерукотворное творение, а именно, свой дух. К причастию подходят многие, но как мало из них, вкушающих истину. «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас», – говорит Христос. «Плод же Духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание». (Деяния святых апостолов). Но плод Духа Лермонтов вкусил только отчасти. В «Сказке для детей» он дает свое определение духа: «Но дух – известно, что такое дух:// Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух».
Всего труднее смириться тому, кто одарен силой таланта, он и есть соблазн самовозвышения. Не находя в себе ни кротости, ни смирения, Лермонтов негодовал на Творца. Все, чего он не дополучил в соответствии со своим гением, оборачивалось в нем протестом.
Лермонтовский протест: «Бог знал заране все: зачем же Он не удержал судьбы? Он не хотел» (Драма «Испанцы»). И еще одно сомнение в принятии Богом покаяния:
«Ждет правый суд: простить Он может, хоть осудит». („Демон“). Однако в строках на смерть поэта очевидна вера Лермонтова в Страшный суд: «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата;//Есть грозный суд: он ждет,//Он недоступен звону злата//И мысли и дела Он знает наперед» (1837). И в позднем стихотворении: «Но пред судом толпы лукавой//Скажи, что судит нас Иной» (1841).
Обличая свою душу, назвав ее преступной, Лермонтов ищет ей искупление: «Над бездной адскою блуждая,// Душа преступная порой// Читает на воротах рая// Узоры надписи святой.// И часто тайную отраду// Находит муке неземной, // За непреклонную ограду// Стремясь завистливой мечтой».

Отец в завещани – а Лермонтову было в ту пору неполных 16 лет – писал: «Хотя ты еще и в юных летах, но я вижу, что ты наделен способностями ума, не пренебрегай ими, а всего более страшись употребить оное на что-нибудь вредное или бесполезное. Это талант, за который ты некогда должен будешь дать отчет Богу». Сын исполнял волю отца в каждую свободную минуту своей, более чем беспокойной, жизни. Ни разу в этой короткой жизни он не скрылся от Бога, напротив обнажал свою душу, обращался к Нему со своей болью, только в Нем черпал силы, чтобы выстоять на том посту, который был ему уготован. Отцу мог бы он ответить: «Тогда пишу. Диктует совесть,// Пером сердитый водит ум».

Незаурядность Лермонтова пребывала в постоянной конфронтациии со всем обыденным, застывшим, не желавшим пробуждения. В юношестве – неразделенная любовь к женщине, впоследствии – необретенная свобода от казарменной жизни, не оставляющей практически времени для творчества, озлобили и без того критический нрав поэта, он стал язвительнее, непримиримее к фальши, праздности. «Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Иоан.8,44). Не эти ли евангельские слова побуждали поэта обличать фарисейство рода человеческого – лицемерие и ложь.
Философско-религиозных взглядов, программ у Лермонтова не найти, сам он называет свой гений недоцветшим: слишком рано ушел из жизни. Пониманию его личности и его позиции могут способствовать состояния его души; его религия – это его вера.

Лермонтов не боялся смерти, по-христиански он знал, что она поразит лишь оболочку, а дух перейдет в другое бытие. «Но я без страха жду довременный конец://Давно пора мне мир увидеть новый» (1837)
Когда отпадает все земное, душа освобождается от материальных оков, не имеет лица, она, вероятно меняется до неузнаваемости, так у поэта: любящие «так долго и нежно», перейдя в мир иной, не узнали друг друга: «И смерть пришла: наступило за гробом свиданье,//Но в мире новом друг друга они не узнали». Иное видит юный поэт после своей смерти, когда говорит о своем духе: «В сырую землю буду я зарыт,//Мой дух утонет в бездне бесконечной» (1830). Лермонтов не раз сомневался, как и насколько сохранится его дух после смерти. Представления о жизни за гробом занимали его постоянно: церковно-христианское учение о рае и аде сменялось опасением о сохранении его индивидуальности. Он верил в невозможность уничтожения духа, доверяя своему внутреннему религиозному опыту, никогда не сомневаясь в бытии Бога.

Земля и небо – две стихии человеческого бытия. Небо волновало Лермонтова своей недосягаемостью: стать пророком неба на земле не получалось: судьба вела его на поля сражений, но и на бивуаке его лира не покидала: «И жизнь всечасно кочевая,//Труды, заботы, ночь и днем,//Все, размышлению мешая,//Приводит в первобытный вид//Больную душу; сердце спит,//Простора нет воображенью,//И нет работы голове…» Но земля – это его творчество: «чудный пламень», «всесожигающий костер», без творчества его сердце обратится в камень, но творчество и было камнем преткновения меж ним и Богом: «Останови голодный взор;// От страшной жажды песнопенья// Пускай, Творец, освобожусь,/ Тогда на тесный путь спасенья//К Тебе я снова обращусь.» (1829)
И все-таки творческий процесс был примиряющим обе стихии состоянием. «Дух изгнанья» остался в юности, его оковы он сбросил, развенчав его стезю: «И, дав предчувствие блаженства,// Не даст мне счастья никогда».

На Кавказе в битвах с горцами, проливаемая вокруг кровь, – когда менее одного мига до смерти, – отрезвила сознание Лермонтова. Сам он не мог остаться в небесах, как в детские годы: «Чем ты несчастлив?// Скажут мне люди. – // Тем я несчастлив,// Добрые люди, что звезды и небо – Звезды и небо, а я – человек!..», но должен был исполнять свой земной путь.
У него была гармония с небом, с природой; небо никогда не враждует с землей: они есть составляющие единого целого – космоса. Дисгармония с жизнью – вот его удел. Поняв небо, возлюбив его, он вынужден был оставаться там, куда определила его власть.

Он был не только певцом своего времени, но провидцем. В «Предсказании» он рассказывает о том, что ожидает Россию, «Когда царей корона упадет». Здесь речь идет о народе, презревшем царя, о хладах, эпидемиях, голоде, о рекой текущей крови. О «мощном человеке», в котором узнается наш второй вождь пролетариата, пришедший с булатным ножом, и плач и стоны ему будут смешны: «И будет все ужасно, мрачно в нем, как плащ его с возвышенным челом». Этот плащ видится кумачевым транспорантом с «ликом» вождя народов.

«Будьте мне подобны, как я – Христу», – призывает апостол Павел. Однако не для того, чтобы похвалиться: чего он достиг, но вызывая каждого совершить крестный путь и по нему прийти к желанной смерти: «Для меня смерть – приобретение, потому что пока я живу в теле, я отлучен от Христа». Вот как об этом же сказал поэт: «Земле я отдал дань земную//Любви, надежд, добра и зла;//Начать готов я жизнь другую,//Молчу и жду…Пора пришла». Те, кто отождествляют Печорина с Лермонтовым, в этих строках прочтут себе приговор: Печорин, в отличие от его автора, искал смерти, готовился к самоубийству, но при этом убивал всех вокруг себя.

– Лермонтов? Разве не все уже о нем сказано? – вопрошают некоторые.
В 1914 г. (100 лет назад) Дмитрий Мережковский спрашивал себя и почтенную публику: «Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нем говорить?»
Лермонтов от нас никогда не удалялся, и говорили о нем во всякие времена, а происходит это оттого, что он сам – вне времени, вне пространства, и никогда не покидает тех душ, которые черпают из родника его поэзии, ибо она правдива

Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть,
Как я любил, за что страдал;
Тому судья лишь Бог да совесть.

Лидия Гощчинская