Ложь и обратно

Действующие лица

Lucie Hippius
Otto Hippius
Jacques Durand
Lionel Kragg
Monsier Lambert (Palimpsest)
Vernier – официант
Familie Berger – владельцы Bistro
Agnes Varou
Marc Lanou

Из-за урагана на побережье Жак опоздал на ланч. Bistro был наводнён случайным народом, официанты с трудом протискивались между несколькими столиками, за которыми всегда хватало места обычным посетителям. Вернье указал Жаку место слева от барной стойки, далеко от окна, где он обычно устраивался со стопкой газет, которые Вернье припасал для него с утра. Но даже этот столик в углу уже был обитаем.
Его соседом оказался рослый мужчина, возраст которого Жак сначала не смог определить.
Редко кому удавалось вызвать Жака на разговор, скорее, от застывшего на лице отстранения от чего бы ни было, что не имело для него значения. Как этому, совершенно постороннему человеку, удалось за какие-то несколько минут, пока они ждали своего заказа, разговорить Жака, да ещё на самую неожиданную тему: как перестроить бесхозный дом, обитаемый неизвестно когда, который Жаку предстояло привести в удобное старику Hippius жильё? Тем не менее, уже за кофе Жак предложил новому знакомому заехать, когда у того найдётся время, в этот дом, чтобы потолковать о перестройке.
Жаку было бы привольней остаться в отеле, который он облюбовал, приехав сюда для знакомства с местностью неподалёку от пресловутого дома, принадлежащего отцу Люси.

Anima naturaliter christiana (душа по природе христианка). Как раз над этой дилеммой Тертуллиана он ломал себе голову ещё так недавно: неужели за скалой, к которой с четвёртой стороны примыкал дом, пронёсся целый год? Теперь ему казалось, что он отложил свою жизнь, как прерванную работу вокруг Тертуллиана, и начал писать ее новую главу.

Старик Гиппиус, крепкий, все ещё одержимый своей работой, не мог предположить, как в середине судебного разбирательства, где он – мэтр, которому мало, кто решался прекословить, вдруг покроется испариной, запнётся на полуслове и потеряет всякий контроль над своим сознанием.
Вечером этого злополучного дня судья Отто Гиппиус проснулся в госпитале, подключённый к монитору, с иглой в вене правой руки, от которой тянулся тонкий шланг к капельнице справа от его кровати. Зато тыльную сторону ладони его почти бесчувственной левой руки поглаживали мягкие пальцы Люси, сидевшей напротив его изголовья, упершейся глазами в монитор. Гиппиус отметил, как осунулось лицо дочери, не без иронии вспомнил, как редко они виделись в течение подходящего к концу года: есть за что укорять себя, а не пенять на занятость Люси.
Его левая рука едва вздрогнула, Люси нагнулась к его лицу и поцеловала.
– Надеюсь, тебе не придётся хлопотать вокруг старика, у меня желание – как можно скорее дать отсюда дёру.
– А у меня – привезти тебя в дом на обрыве и попытаться обжить его, и только тогда вернуться к делам, которые, конечно, не будут ждать, но накапливаться в папках на моем столе.
– Как долго, ты думаешь, эскулапы будут держать меня здесь?
– Это только от твоего желания быть fit зависит.
– Вашими бы устами… Хотел бы знать, что вообще со мной стряслось?
– Мы с тобой оба прагматики, так что не надейся на смягчающие обстоятельства. Небольшой парез левой руки – в твоём случае лучше, чем правой, она тебе ещё пригодится. Вообще-то могут пригодится обе.

Люси училась неровно: в гимназии с трудом вытягивала химию с физикой, зато историю и литературу сделала своим спасением по выживанию в гимназические годы.
Отец – судья стоял так высоко на лестнице почитания взрослых, что Люси рано поняла: равнение на самый верх можно отодвинуть на будущее в университете, сомнение, что она там окажется не возникало. Тем не менее, когда время приблизилось к выбору будущего, она, не задумываясь, записалась на юридический.

Что могло отвлечь ее от мыслей о маме? С тех пор, как она спросила отца, где ее мама, и он ответил: «Ее нет с нами», – прошли почти четыре десятилетия. Иногда ей удавалось навести разговор с отцом на тему родителей, как у ее школьных друзей, хотя их была горстка, но с родителями у них было все в порядке. Отец был глух; когда случалась нужда в контакте с родителями у учителей, они созванивались с ее отцом напрямую и все утрясалось за ее спиной.
Первый мальчик, который прикоснулся к ней, когда они, разгоряченные после тенниса, сидели в раздевалке, развязывая шнурки, не произнёс ни слова, только осторожно провёл пальцем по ее шее под слипшимися от пота волосами. И она откликнулась на призыв: их стали видеть вместе, он терпеливо ждал ее после уроков, они шли в кондитерскую, пили какао и ели тосты. Иногда оказывалось, что оба приехали в школу на велосипедах; после уроков они ехали ближним путём к озеру, плавали до изнеможения, обсыхали на узкой кромке песка, возвращались обратно в город.
В последний раз – они ещё оба не знали, что это было в последний раз – он пригласил ее домой. В доме они были одни, он подвел ее к телефону и предложил позвонить ее матери: придумать причину, если она задержится. Люси сняла его руку со своей талии, посмотрела в его глаза, покачалась с пяток на носки и пошла к двери.
Он ждал ее на следующий день у школы, и ещё несколько последующих дней, но ее нигде не было.

С некоторых пор Люси стало казаться, что ее стабильная профессия неизменно вытесняет в ней женщину: она практически исключила случайные знакомства, отказывалась от вечеринок даже у самых проверенных старых друзей.
Приглашение подруги ещё до студенческих времён на предстоящую презентацию ее новой коллекции на Неделе моды в Милане Люси вертела в руках, отвлекшись от просмотра сведений паталогоанатома, которые она так ждала, в надежде хоть малой зацепки в нынешнем деле, иссушающим ее уже порядком «обезвоженный» мозг.
Некогда с Агнес они просиживали в библиотеке, готовясь – каждая к своему – выбору профессии, поиску самых оптимальных вариантов собеседований. Перед Агнес лежали большие папки из Домов моды со всего мира, перед Люси – стопки информационных каталогов или пресса о нашумевших процессах. Агнес иногда прерывала, как ей казалось, скучнейшие занятия Люси и поворачивала к ней экстравагантные Haut Couture: – Так мы будем одеты, когда я добьюсь признания.
И она добилась. Люси помнила все ее страхи перед презентацией, никогда не отказывала подруге побыть с ней, развлечь какой-нибудь, на ходу выдуманной, сплетней об их бывших увлечениях. На презентациях Агнес она бывала, если могла освободиться от своих больших и малых коллизий.

Изучать юриспруденцию скрупулезно означало погрузиться в «молчаливые, скорбные томы» на самые расчудесные годы, поэтому Люси нашла оптимальный вариант: только то, что требуется для курсовых работ и экзаменов. Облегчали ситуацию два постулата: отец – известный мэтр и собственная природа, которая была к ней более, чем благосклонна: ее замечали все, кто с ней сталкивался, начиная с плавания, тенниса, даже уроков вокала, которые она начала посещать ещё в гимназии. Это не была абсолютная красота, но обаяние и большие серозеленые глаза с яркой радужкой, внимательно глядящие на все, предлагали помощь, участие, кому-то, может быть казалось: они зазывают.
По окончании университета Люси нашла самую непрезентабельную адвокатскую контору, в которой она подвизалась четыре года и, получив лицензию, на свой страх и риск открыла собственный офис на пару с нетерпением дожидающегося пенсионного блаженства, к которому он начал готовиться через пять лет после отмахнувших не шатко, не валко пятидесяти, добродушного господина Palimpsest. Прозвище он получил за то, что мог, вымарав проигрышное дело, буквально по старым графьям начать с воодушевлением, подвернувшееся ко времени новое. Они брали всякие дела только с одним расчетом – их выиграть. Проигрывали при этом немало, но клиентов было достаточно, чтобы удержаться на плаву.
Люси взяла за правило – не надоедать отцу вопросами, справляться самой, при этом умела между делом рассказывать ему о каверзных ситуациях и с облегчением внимала каждому слову мэтра Отто Гиппиус.
Однако с тех пор, как Люси поверила в свои силы, ее настойчиво обуяла идея: суметь изменить мнение судьи, поколебать его правоту, спровоцировать его к пересмотру дела – поспорить со своим отцом в зале суда.

Придуманное Люси прозвище ее компаньону, месье Ламберу – Palimpsest для неё самой оказалось судьбоносным.
В двух шагах от их конторы было маленькое Bistro, которое уже в четвёртом поколении принадлежало семье Берже. Люси чаще всего на dejenner между часом и двумя забегала сюда, садилась у окна и просматривала накопившиеся бумаги, пока не получала свою пасту с песто и добавочный сэндвич. Так было и в тот августовский четверг.
Люси дожевывала сэндвич, Жанетт, младшая дочь Берже, поставила перед ней кофе, в этот момент зазвучал мобильник
– Палимпсест? Что-то не так? Кто зайдёт в два? Приготовь папку и можешь прийти сюда пропустить твой мартини.
Люси отключилась,сделала несколько глотков, кофе показался ей жидковатым, а в два часа требовалась свежая голова: от этого дела зависел ее отпуск, на котором настаивал Марк, и сама она начинала верить, что с ним – всерьёз и надолго.
Неизвестно откуда возникший перед ней худощавый господин извинился за вторжение на ее территорию и задал вопрос не ослышался ли он, когда за его спиной раздалось слово „palimpsest?“ Улыбка Люси возымела своё действие и непрошенный господин попросил разрешение присесть.
– Jacques Durand.  Люси объяснила, как ее компаньон заработал это прозвище. Одновременно она собирала бумаги. Открывшаяся входная дверь впустила Ламбера, он помахал Люси и направился к барной стойке. Люси быстро встала.
Вот вам и Палимпсест собственной персоной, месье Дюран.

Что старик, выброшенный болезнью из накопленной пластами лет трудовой жизни, будет делать в этом огромном доме, в три четверти повернутом к океану? И что он, Жак может подсказать этому дому, чтобы старик был в нём обогрет и жизнь могла бы наполниться чем-то внушительным, заменяющим ту, из которой он был с корнем вырван болезнью?
Увы старик Hippius был замешен из того же теста, что сам Жак: никаких замен или подмен это тесто не приемлет.
И она – теперь его девочка – которую он, выйдя из ниши с античной скульптурой, обнял, завернул в свой плащ и обожествил; она из того же теста, иначе и не могло быть. Люси не просто трудится, она одержима в поисках всего ускользнувшего, выпавшего в осадок. Но именно найти – значит выиграть, развязать или разбить все узлы, все, казалось бы, концы в воде, которые она вытаскивает вместе с водорослями и тащит на свой офисный стол.
Мало того, что дом был огромен, он ещё и был пуст. Та мебель которая в нём осталась, только отчасти указывала на своё прежнее место. Она была аккуратно отодвинута от стен, и также аккуратно накрыта фольгой, только полуторный рояль был накрыт плотным белым полотном.

Жак сидел в башенке Chateau Gaillard в Vannes, вымучивая описание уже надоевшей скульптуры, но для реставрации требовалось полное ее «воскрешение», и это было его делом. Чтобы накоплялось банковское conto, приходилось отвлекаться от занятия любимого – Тертуллиан и его absurdum – и возвращаться к реставрации; иногда и того скучнее – рассказывать будущим фанатам античности о ее закромах, не только музейных, но и описанных на протяжении веков мыслителями или же такими, как он, одержимыми той самой культурой, с которой цивилизация началась.

« Быстрый промельк маховой» и уже он в Carnac, в обступавших сумерках, быстро растворявших реальность, с одной мыслью: поскорее выбраться из лабиринта stone hange. Все-таки он споткнулся, сильно ушиб колено. Растирая его рукой, он увидел злосчастный камень, «который стал главою угла» – это ли ни та самая скульптура, над которой он ломал голову!
И теперь миг воображения он увидел воочию. К ночи добрался до Le clos Saint Aubin. Утром пил кофе за маленьким столиком у двери на террасу под синим зонтом, больше самой площадки террасы. Теперь надо вернуться к камню, сделать пару снимков и связаться с Joules, объяснить, что он увидел и начать ваять с его помощью.

Все своим чередом и по воле:
сеет Сеятель семя, и к жатве
все заполнится доброе поле –
так Хозяин решил и zalatwil.

Судьбоносный stone hange, он его нашёл. Весь в пыли он добрался до центра городка и открыл дверь Le capris d´Anais.

Через какие-то несколько дней, в августовский четверг, он откроет дверь Bistro, только уже в Concarneau, в часе с небольшим езды от Carnac, и по приглашению официанта Вернье сядет за столик позади Люси и, не успев прочесть меню, услышит волшебное слово: palimpsest.

Не каждому было бы легко расшифровывать путь мысли Жака: его записи перемежались с обрывками стихов, выписками из забытых временем источников, и главное – они велись на разных языках. Рядом со старым английским мог соседствовать венгерский или, например, коптский с греческой системой письма.
Какие могли быть сомнения религиозного направления у Тертуллиана, если само это направление – tres personae – породила его мысль? Все сомнения – в нас, во всех живших после Тертуллиана и паки грядеши.

Кем он является на самом деле, вне тех дел, которые его неугомонный мозг не перестаёт изобретать? Нет никакого «на самом деле»: он с его мозгом и прочими атрибутами является в мир каждое утро или не утро – когда не спит. И мир откликается ровно настолько, насколько он может его охватить, объять, пропустить через себя. И Тертуллиан – не больше его выдумки: нужен он только тем, кто хочет поверить в сопричастность всего, что позади, со всем, что сейчас, хотя важнее – с тем, что будет. Hugo Bettauer в своём романе: « Die Stadt ohne Juden: ein Roman von übermorgen“, опубликованный в 1922 году, прозрел то, что может случиться через сто лет, а именно не – сегодня завтра.

Теперь он едет на встречу с Lionel Kregg, который – кем бы он ни был – сумел поймать бабочку и посадить ее на иглу – его, Жака, собственной персоной.
Lionel Kregg – (external and internal finishing of the house) скорее всего, кем-то переделано из кельтского „crag“ или просто English surname Craig. Какая ему разница? Куда интереснее: зачем этому lion понадобился Жак, в чем он не сомневался, иначе как мог этот тип разговорить Жака? Предложить свои услуги в переустройстве дома для Hippius, да ещё перед тем, как расстаться, упомянул,что когда-то занимался производством и настройкой старинных инструментов. И тут Жак не сдержался, брякнул, что мечтает о кифаре. Он даже извлёк свой мобильник и показал Lionel фото этого античного инструмента.
Люси сбросила на него заниматься домом; разумнее было бы рассказать ей о встрече с Lionel Kregg: все-таки адвокат – она, Jacques, как Люси однажды высказалась, предан заботам о духе.
Жак вспоминал, как какой-то час с небольшим назад присоединился к Люси на dejeuner, чтобы урвать хотя бы час из ее загруженного дня – побыть рядом. Жак показал ей в мобильнике скульптуру, реставрацию которой он курировал. В этот момент Жанетт Берже расставляла на их столе кофе и розетки с финиками. Люси поинтересовалась, откуда такие аппетитные плоды? Оказалось – из Израиля. Жак тут же рассказал, как он насыщался финиками в саду Дворца Соломона, если она согласна верить, что таковой имел место быть. Люси подперла ладонями подбородок и распахнула свои глаза-вселенные, что означало: она вся – внимание.
– Ничего особенного: мне пришлось вдоль и поперёк обойти Дворец, хотя современный подход восстановления древностей – вопиющее варварство, но двадцать пять лет назад я только начинал свой подвиг покорения древней цивилизации, нужно было чуточку проникнуться тем временем. Я перелагал – на свой страх и риск – «Делу- время, а потехе – час » Соломона.

Когда Люси первый раз упомянула Жака в разговоре с отцом, мэтр Hippius взял на заметку: не упустить разговорить дочь, если она ещё раз назовёт это имя.
Марк Лану уже был представлен отцу, даже собирались в ближайшее время поужинать в каком-нибудь злачном месте. Hippius подозревал, что эта встреча будет символизировать помоловку, поскольку Люси строила планы на отпуск, хотя бы на две недели, на большее Палимпсест никогда не согласится. Hippius предполагал, что и сама Люси не выдержит дольше двух недель вне своей конторы, эта молодая женщина была одержима своим делом. Отец был рад, когда в жизни Люси появился Марк: все-таки ей уже перевалило за сорок. Однако о намеченном ужине больше не упоминалось, зато было обронено имя Jacques .

Люси спросила, почему он выбрал античность? Его привлекла красота, безупречность формы или..? Жак не дал ей договорить:
– «Он был из античности соткан, из крыльев прозрачных стрекоз…»
– И о ком это?
– О погибшем поэте Осипе Мандельштаме, его убил Сталин. Думаю, античность выбрала меня сама. В лицее мне нравилась латынь. После raffermissant я отказался от Библии на французском, прочитывал ее заново на латыни. Родители восприняли все без удивления, меня вообще воспитывали не на их лад, а прислушивались к моему собственному, возможно, что-то корректируя, но я этого не замечал. Мой отец стоял у истоков Large Hadron Collider, мама была ученым секретарем отдела, попросту красоткой, которую нельзя было не заметить, так свершился этот союз. Отец вообще положил глаз на воспитание моего брата Rafael, который выигрывал на юношеских олимпиадах ещё до предмета физики в лицее. Мной больше занималась мать, на неё я похож, наверное она надеялась произвести на свет девочку: во всяком случае, на долицейской фотографии у меня были локоны до плеч.
Вместо Ecole normale я выбрал Вeaux-Arts, совместно были языковые курсы, у меня хорошая память, языки давались легко. И любил я их, потому что мог самостоятельно узнавать о жизни в других странах света, чем завоевал согласие родителей на мои бесконечные путешествия. Они попросту мне доверяли.
– Тертуллиан – это не античное искусство, но уже богословие.
– С недавних времён я начал задумываться над его наследием. Древние теологи оставили по себе не только пережитки, иначе нынешние новаторы не сумели бы убедить колеблющихся следовать за ними. Преемственность в теологии так же верна, как в искусстве. Теология, как всякая «логия», имеет пласты; каждое новое новаторство находит своих приверженцев и они идут за ним, накопляя этот пласт.
– Наверное, находятся такие, которые захвачены Тертуллианом и предлагают его новую интерпретацию.
– Ты умница: схватываешь налету.

Когда дом уже был на подходе к завершению, Люси предложила отцу поехать посмотреть на его будущее место обитания. Мэтр немного поартачился, но сдался.
– А что Жак? Он приедет своим путём?
– Жак в Vannes, в музее сегодня сдаётся реставрационная работа, которую он курировал.
– А кто вообще занимается восстановлением дома?
– Некто господин Lionel Kregg. Не спрашивай меня о нем, ничего не знаю, кроме того, что Жак приобрёл это знакомство в ресторанчике Берже, куда он иногда приезжает, чтобы побыть со мной часок. Папа´, ты чем-то озабочен?
– Надеюсь, только совпадение в имени нашего благодетеля-подрядчика. Хотелось бы знать, сколько ему лет. Все-таки английское имя не так часто в этих краях.

На следующий dejenner Жак решил пригласить Kregg в Bistro Berger и познакомить с ним Люси. Разговор завязался также быстро, как в первую встречу с ним Жака здесь полтора месяца назад. Люси с отцом уже побывали в доме и он им обоим понравился, т.ч. тема возникла сама собой.
В какой-то момент у барной стойки появился Палимпсест и Жак решил составить ему компанию. Оттуда он поглядывал на оживленное лицо Люси: Kregg удалось также быстро разговорить ее, как когда-то Жака.
Он наслаждался разглядывать лицо свой избранницы со стороны. Люси улыбалась, один раз Жак даже услышал ее смех, но на какое-то мгновение взгляд Люси на собеседника показался Жаку именно таким, каким он наблюдал ее в процессе работы: он был спокойным, сосредоточенным, даже пытливым.

Перед тем, как Жак должен был снова отправиться в Vannes, они с Люси навестили мэтра в его апартаментах в Concarneau. Жак совершенно освоился со своим тестем, наверное, он чувствовал, что мэтр принял его в своё пространство и обходился совсем по-свойски.
– Хотел бы я услышать от тебя, Жак, имеешь ли ты представление, каким образом твой строитель оказался в наших краях?
– Не имею. Kregg рассказал, что давно облюбовал для себя эту часть Bretagne и пока ему здесь везло с работой. Он живет в верхнем этаже дома, который хозяева обычно сдают на сезон отдыхающим. Он инженер-строитель, прилично разбирается в архитектуре и у него хороший вкус. Да, к тому же он любопытный собеседник, во всяком случае, вполне компетентно говорит на самые разные темы.
– А сколько ему лет?
– Предполагаю, около пятидесяти. А ты что скажешь Люси? Женщины вернее определяют наш возраст.
– На первый взгляд он показался мне старше, но когда он улыбается, сбрасывает сразу лет пять. Папа´, Kregg совсем не прост, не удивлюсь, если он окажется с двойным дном.
– В таком случае, госпожа адвокат, пусти в ход твою электронику и пошарь в направлении этого типа.
– В прошлый раз ты упомянул о возможном совпадении имени, можешь пояснить, кто был человек с этим именем?
– Craig – шотландское имя, конечно, английское тоже. Имя вашего строителя созвучно – Kregg, только написание другое. Craig, которого я имею ввиду, был главной персоной процесса, который проходил в Brest сорок с лишним лет назад. Речь шла о капитане судна, на котором перевозился запрещённый груз. Это судно фланировало между Glasgow, Bretagne, Espan’a и Portugalia. Капитан был задержан у нас, в Brest. Процесс был трудный и долгий; с этого судна исчезли два человека, английские подданные, т.ч. он перекинулся в несколько стран.
Капитан был осуждён на своей территории, но вердикт был вынесен в Brest.
– Папа´, сколько лет было этому капитану?
– Думаю, в районе сорока, это просто найти, открыв папку с этим делом в моем кабинете.
– Ты подозреваешь, наш Kregg может оказаться родственником капитана?
– Может быть и так. Я подозреваю, голубка, что этот человек может причинить вред нашей семье.
– И я оказался наводчиком, как это нелепо.
– Уверяю тебя, Жак, если у этого человека есть план – он появился здесь до встречи с тобой в ресторанчике, – он бы нашёл путь к нашей семье без твоего участия. Когда назначена сдача дома?
– Я вернусь из Vannes и назначу встречу с Kregg.
– Поедем туда вместе, хотел бы посмотреть на этого человека. Он наверное знает, что главным обитателем дома буду я?
– Конечно, все приспособлено к тому, чтобы ты смог передвигаться в кресле.
– Это я заметил, когда мы были там с Люси.

Люси открыла папку с делом “Captain Craig”, никаких подробностей: год и место рождения капитана, стаж его службы, описание судна, копия вердикта. Осуждён на восемь лет. Приговор исполнен в Glasgow.
Сведений о Lionel Kregg ещё меньше, все, что на его визитной карточке: External and internal finishing house, e-mail address, telephone.
По дороге к теперь уже менее милому дому Люси гадала на кофейной гуще: родственные связи Kregg с опасным преступником, поэтому думай, как минимизировать риск? Составить приблизительный план стратегии с таким типом, как Kregg, отпадает, это придётся делать на лету.
Обычный вопрос: мотив? Месть: родственник осуждённого хочет наказать адвоката защиты – ее отца, а где он был раньше? А если ему самому нужен адвокат, судья? Родственник осуждённого может сам оказаться на подобном пути.
Наверное, в мозгу адвоката Lucie Hippius встроен импульс детектива: защита без анализа противника и просчетов его действий не эффективна. Ее последнее дело сдвинулось в заданном направлении после того, как она побеседовала с патологоанатомом и осмотрела тело того, чью семью ей предстояло защитить и помочь жить дальше.
Если бы она могла ограничиться недвижимостью, налогами и прочим ведением судебных дел, завещаниями, трастами – этого добра хватает в Pont-Aven и Concarneau. Но тогда бы это была не Lucie Hippius, дочь известного мэтра и …? Сколько ещё времени пройдёт, пока она сможет назвать имя женщины, которая ее родила?
Когда ее будущая карьера была определена, отец согласился быть гарантом на кредит на ее адвокатскую контору, при условии, что она будет заниматься именно этими гражданскими делами и не совать нос в криминал. Теперешнее ее дело, которое ещё находилось в подвешенном состоянии, оказывается весьма близко к криминалу, выходит, она нарушила договор с отцом, но семья убиенного нуждается в ее помощи и это приоритет.
Скорее всего, отец за ее спиной сумел договориться с Палимпсест и был в курсе ее дел. Раз он отрядил ее разобраться с Kregg, значит верит в ее силы, именно это ей необходимо. Небожитель Жак – ей самой ещё необъяснимая любовь – меньше всего подходит на роль опоры в ее ординарном для него бизнесе.
Когда она решила расстаться с преуспевающим адвокатом Marс Lanou, предпочтя ему Жака, обожествившего ее, не было и мысли о возможной прорехе в карьере в случае разрыва с Марком. Он безусловно талантливый адвокат, она присутствовала на одном разбирательстве, где он блестяще вёл защиту, к тому же присяжные подпали под его каризму. После защиты они с Люси зашли в бар попраздновать. Марк буквально млел от довольства собой, похвастался ей членством различных коллегий адвокатов. Вот тогда она и почувствовала переохлаждение в отношениях с Марком.

Подъезжая к дому, Люси вспомнила, как Жак отнёсся к нему, когда они приехали сюда первый раз: «Вероятно, тому, кто его строил, во сне снился стиль Тюдоров: my home is my castle». Жак предложил смягчить эту крепость, он изобразил изменённый вариант дома и проконсультировал Kragg, в каком направлении ему следует двигаться. Kragg работал со своей бригадой. Люси никогда не встречалась с его людьми, Жак сказал, что доволен результатом и Люси привезла отца, которому, похоже, было не так важно, куда приземлится его полуинвалидное тело; дом был удобным, все остальное его мало заботило.
Люси заехала в гараж, достала из багажника тяжелый пакет с занавесками и обивочным материалом, которым надо было перетянуть два кресла. Гараж находился вне дома, она обогнула декоративные кусты, клумбу с гортензиями и поднялась на несколько ступенек в дом. Ещё не решив, где оставить пакет, почувствовала крепкую руку внезапно освободившую ее от груза. Наверное она плохо рассчитала время, ей хотелось приехать раньше Kragg. В глубине дома пробили старые напольные часы три четверти пять.
Kragg предложил пройти на кухню, где была кофейная машина и наполовину заполненный с прошлого приезда Люси буфет.
Как этот человек завладел ее вниманием настолько, что она едва опомнилась, когда услышала произнесённые Kragg слова о матери, ее матери! Разве они не говорили о фильме Billy Wilder “Witness for the Prosecution”? Значит это только приамбула: Марлен Дитрих, ее хрипловатый голос, Kragg так удачно его имитировал…
– Теперь представьте себе вашу мать, элегантную двадцатилетнюю женщину, которая рассказывает судье, как она – ни в чем не повинная овечка – была свидетельницей преступления, и теперь из-за слабой защиты не ею выбранного адвоката, может оказаться на этой самой скамье подсудимых. Где в конце концов и оказалась, к тому же будучи на втором месяце беременности.
К счастью, вы родились не в тюремной больнице, но в частной клинике, куда вашу мать доставили из отделения психиатрии по анонимной протекции вашего отца – того самого «не ею выбранного адвоката».
В объятиях этого человека она оказалась по собственному желанию, в надежде, что флирт с адвокатом защиты поможет ей выбраться из этого процесса. Увы ее осудили. Сохранить ребёнка она решила, рассчитывая на смягчающие обстоятельства. За семь месяцев заключения она трижды побывала в психиатрии с диагнозом: маниакально депрессивный психоз.
Ваш отец добился адоптации: ваша мать подписала отказ от ребёнка. Возможно, она дала слово вашему отцу не претендовать на ребёнка после освобождения, на которое надеялась, в связи с психической нестабильностью. Ваш отец помогал ускорению ее освобождения. Он добился для неё пенсии по инвалидности, когда она вышла на свободу…
– Кто поручится за достоверность того, что вы рассказали?
Люси вспомнила свои предположения по дороге к злополучному дому: Kragg расскажет только то, что ей нужно знать. Вспомнила она и слова отца: «Этот человек может принести вред нашей семье».
Мог ли этот тип совершить какие-то злодеяния – вопрос риторический. Будь он чист, не возник бы здесь: просто без надобности не ошарашивают хозяйку дома, на которую ты работал, историей ее семьи, лежащей от неё за семью печатями. Это просто хищник, подкравшийся к добыче. Только что ему нужно, прежде чем он вопьётся в горло?
– Вам что-то нужно от меня или моего отца?
– Вы уже привезли занавески, значит довольны моей работой. Ваш вопрос не корректный: мне нужен дом.
Зло, которое вынашивает этот человек, возможно, спроецируется на всех нас.
– Больших конструктивных изменений в доме не было. У нас нет подтверждения в том, что дом представляет собой историческую ценность, поэтому вы заменили то, что требовалось, на аналогичные детали, используя сегодняшний материал.
– Вы делаете ход конем: переводите разговор на заданную тему, только все, что касается сделанной работы, уже обсуждено с месье Дюран; смета составлена и переслана ему два дня назад. Я пригласил вас сюда не для разговоров об исторической ценности дома, но о том, что я собираюсь стать его владельцем. Вы занимаетесь недвижимостью, поэтому уже a priori на данном этапе становитесь адвокатом защиты.
– В таком случае, приходите в мой office, там вы сможете изложить, на каком основании вы считаете, что этот дом может принадлежать вам.
– Возможно, я ещё побываю в вашей конторе, только основание могу сформулировать сейчас: я – брат вашей матери, милая lady.
Теперь разрешите откланяться. До следующей встречи.

Почему Kragg начал наступление именно сейчас? Он мог наблюдать за ними целых сорок лет. Он выжидал, и теперь пришёл его час: ему сподручней иметь дело с ней, и его удача – Жак.
Люси напрягла свою интуицию: она не сможет долго скрывать от отца все, что теперь будет связывать Lionel Kragg с их семьей. И тут же встречная мысль: отец уже все прокрутил в своём мозгу с того момента, как с губ Жака слетело имя Kragg.
Мысль о матери обычно покоилась в той нише ее сознания, где она родилась впервые: Люси было пять лет, и отец сказал: «Ее нет с нами». С тех пор они оба знали, что час придёт и раздастся щелчок в ящике Пандоры.
Что сказал Жак, когда она впервые привезла его в этот дом? «Этот дом формирует восприятие архитектуры, втиснутой в совершенно инородное ей пространство». Как же метко вылетел камень из пращи: его мысль теперь ударила прямо в грудь – это не бретонский дом, это не их дом. Отец мог купить этот дом, но сколько она себя помнит, он никогда не занимался его благоустройством. Люси проводила здесь самые жаркие дни, когда училась в лицее и могла пригласить подруг во время летних каникул. Студенткой она приезжала сюда ещё реже, однажды они провели здесь с Агнес предэкзаменационную неделю. Конечно, они с отцом бывали здесь на Рождество, но только если бабушка соглашалась покинуть Vannes, когда дед проводил Рождество со своим бедолагой братом, чтобы помочь ему выползти из запоя. Бабушка пробуждала этот неуютный, сумрачный дом, отец заказывал елку, нанимали повариху, бабушка пекла рождественское печенье и дом наполнялся ароматами кондитерской.

Сейчас у неё одна сподручница – любовь Жака. Если она была обделена материнской любовью, ей послана любовь Его любовь.
Люси вдруг почувствовала, что ее ноги бегут по ленте фитнес-устройства и оно никогда не остановится, и она обречена упасть замертво…
Мобильник. Где он звонит? В кармане жакета, он все ещё на ней. Но руки не слушаются, они двигаются в такт ногам…
Люси услышала колыбельную:
Спи, моя радость, усни.
В доме погасли огни,
Птички притихли в саду,
Рыбки уснули в пруду.
Месяц на небе блестит,
Месяц в окошко глядит.
Глазки скорее сомкни,
Спи, моя радость, усни.

Одной рукой Жак наигрывал мелодию, другой гладил ее по волосам. Он пел почти шёпотом.

– Ты знаешь, моя девочка, Ева и Адам вкусили не только яблоко, но знание о добре и зле: «и Слово было у Бога», – как ты помнишь, и это знание было только у Него. И Он не хотел, чтобы в нас укоренились эти проблемы и сопутствовали нам до конца нашего века. И знание о зле – именно включало в себя познание смерти. Т.ч. мы сами навлекли на себя все беды.
– Жако, почему Он их не простил? Христос учил всепрощению, а Тот, Кто Его послал, до сего дня не простил им.
– Кто может знать, о чем пчела жужжит? Я так глупо полагаю, этот час ещё не пришёл, но верю, что он может прийти в любое мгновение, как это солнышко за окном – только что бухнулось в океан.
– Ты любишь Бога, ты Его прославляешь.
– Это товтология. Он любит меня.
– Но уподобляться Адаму и Еве до вкушения плода – игра. Мир вокруг смеётся: ты – юродивый. И любовь ты сам себе сотворил.
– Здесь нет противоречий, ангел, Бога каждый из нас творит по своему подобию, мы молим: «и вселился в ны».
– Жак! Все! Kragg – брат моей матери. Его цель – завладеть домом.
– Madonna Mia! Теперь я понял, как этому человеку удалось разговорить меня: у него – твои глаза, angel mio estate conmigo.
– Не верь глазам своим! Я не смогу выйти из дома до тех пор, пока не найду разъяснений в себе самой, как мне вести себя с отцом? После того, как было произнесено имя Kragg, открылся ящик Пандоры: наступил час, когда история моей матери должна быть мне рассказана. Но ее обзор уже сделал Kragg. И я не могу делать вид, что ничего не знаю: отец построил с моего раннего детства наши отношения на доверии.
– И так все остаётся, ma petite fille. Мы едем к Otto и ты изложишь ему все, что услышала от злосчастного Kragg.
– Когда я сидела в госпитале и наблюдала за отцом, мне иногда казалось, его что-то мучает, и это не боль физическая и уж точно не страх перед будущим, когда придётся передвигаться на коляске. Это была душевная мука. Я его люблю, Жако, но он спрятал мою мать в ящик Пандоры. Все эти сорок лет я могла любить мать и, может быть, она – меня.
– Ангел, сейчас появилась надежда: ты сможешь обрести мать.
– Не могу заставить себя взглянуть на отца.
Посмотри в мобильник, наверное Palimpsest. Скажи, я не здорова, пусть перенесёт все на завтра.
– Что если сейчас отвезу тебя домой, потом заеду к Отто?
– Принимаешь огонь на себя?
– Я заведомо не сгорю, а ты побудешь дома, включишь музыку и состряпаешь нам ужин.

– Рад тебя видеть, старина Otto, Люси немного не в себе, начнём лицезреть друг друга.
– Знаю, зачем ты здесь, небожитель. Ты угодил в семью законников, а это ни одно и то же, что вера, хотя корни одной породы…
– Прости, Otto, я ещё не заглядывал в твою спальню, чьей кисти этот портрет?
– Кисти моего предка, Gustav Adolf Hippius. «Porträts estnischer Frauen».
– Тот самый, что написал вполне приемлемый портрет Бетховена?
– Он самый. Только ты перебил мою мысль: Lionel Kragg должен исчезнуть с лица земли.
– Ты начал с семьи законников, однако спровоцировать исчезновение человека – вряд ли законное действие.
– Это не подлежит обсуждению, прими это, как факт. С тех пор, как я понял, кто стоял за спиной капитана Crag, я начал охотиться за ним.
– Сообщаю тебе, что Lionel Kragg примерно семнадцать лет охотится за тобой. И теперь его звездный час пробил: он завладел душой твоей дочери и собирается завладеть твоим домом.
– Душой моей дочери? Ты уверен, что это возможно?
– Увы. Люси любит тебя, поэтому она не смогла сегодня преодолеть пережитое после тирады Kragg. Но она хочет полюбить свою мать и надеется, что мать полюбит ее.

– Жак, у них один отец, и две матери, поэтому одна фамилия, иначе Kragg не смог бы доказать родство.
– Жаль, у Edmund Spenser ловчее: «одною матерью от двух отцов зачаты, они не схожи, точно воск и латы».
– Ещё успеешь воплотиться в фею, мои надежды на твою помощь Люси, чтобы она не очень горевала.
Ты знаешь, есть такие посудины, которые предназначены для перевозки грузов, но на них есть четыре, пять кабин…
– Я не только был пассажиром на такой посудине, но сперва поработал юнгой. Какие были светлые времена в Индийском океане. Правда, бывало и страшно, однажды мы попали в легкое цунами…
– Так вот, Crag, тот самый, которого осудили, был на этом судне капитаном. В ту самую поездку из Glasgow в Porto он взял с собой двух своих взрослых детей, и разместил их в свободных каютах. Возможно, он хотел их познакомить, во всяком случае, понаблюдать за ними вместе. Его дочь и была свидетельницей в зале суда. Мне – тогда ещё не блеснувшим славой судебному адвокату – поручили быть ее адвокатом защиты, когда она из свидетельницы соскользнула в подозреваемую. Ей было двадцать лет.
– Otto, избавь себя от горечи, которой ты успел пропитаться, вычислив пресловутого Kragg.
На мой взгляд, ты расскажешь Люси то, что считаешь необходимым, моя роль – помочь моей девочке справиться, и принять участие в обезвреживании Kragg. В конце концов я забросил его в пространство нашей семьи.
– Ты знаешь, Жак мне стало трудно называть те вещи, которые не поддаются пониманию, своими именами. Наверное, вместе с левой рукой выключилась какая-то извилина.
– Если ты не против, я повторю эту фразу Люси, уверен, она в любом случае проявит к тебе снисхождение.
– Жак, ты хочешь вселить в меня сознание вины перед дочерью? Это альтруизм. Я избавил Люси от чувства стеснения, да попросту – стыда за свою мать. Эта молодая lady отказалась от ребёнка; не уверен, если она хоть раз покормила его грудью.
– Что скажешь, Otto, мне сейчас предлагают интересную работу, в связи с новыми археологическими находками в пещерах Qumran. Я был бы рад, если Люси сможет ненадолго поехать туда со мной, собирался ей об этом рассказать?
– Уверен, она уже планирует сражение с Kragg, и ты ее от этих планов не оттащишь. Хочешь ты или нет, мы с ней будем сражаться рука об руку.
Как я говорил, ее мать была в начале свидетелем обвинения, предъявленного капитану, в связи с исчезновением двух англичан с борта его судна. Когда я начал знакомиться с этим делом, ее брат ещё не фигурировал. Позже она сказала, что ее вызвали свидетелем, потому что брат – она только на судне узнала, что Lional – ее брат – не достиг совершеннолетия, ему было восемнадцать. Этот молодой человек исчез из поля моего зрения, и вот он здесь – собственной персоной.
– Извини, Otto, но я против участия Люси в этом сражении. И в помощь мне то, что Kragg является ее кровным дядей, то есть Люси по закону не может выступить адвокатом против члена семьи. Или я ошибаюсь?
– Ты мыслишь логично. Адвокатом защиты мы можем записать даже monsieur Lambert, но отстранить Люси от этого дела нам не удасться.
– Mann denkt und Gott lenkt.

Унаследованная от отца страсть к работе была центральной составляющей жизни Люси. Время от времени она опоминалась, принимала приглашения на дни рождения или крестины, всё-таки ездила на показы мод Агнес в Милане и Париже, на неделю в Provence, появлялась на мероприятиях здешнего Beau Monde, скорее, чтобы сохранить свой image преуспевающего адвоката. Даже пылко начавшийся роман с Mark быстро съехал в обыденность; может быть, причиной была общая тема – клиенты и все сопутствующее вокруг судебных разбирательств их общей карьеры. Совершенно не задумываясь о том, что погрязнуть в работу и есть очистить дорогу в одиночество, в котором она оказалась, подкатившись к сорока. Зато ни разу секс не превратился в дежурную обязанность, как иногда упавшим голосом рассказывали некоторые ее сверстницы на тех же приемах или ежегодных празднествах искусства в Pont-Aven, где она получала комплименты, на ней останавливались взгляды мужчин, с которыми флирт мог бы возникнуть в тот же вечер. Все перевернулось в тот августовский четверг, когда обаятельный, немного растерянный monsieur Durand так неожиданно среагировал на произнесённое ей: «Palimpsest». Ее Жако. Теперь она не могла даже помыслить, что его могло не быть.
Близость, возникшая при первых общениях, тепло прикосновений, взгляд, в котором она нежилась, как в первых лучах после едва прошедшей грозы, нежность, обволакивающая ее или пронизывающая до вскрика от желания в ней раствориться. Она призналась отцу: такой человек, как ее Жак, рождается один раз во многие летия. Каждый день с ним наполнял ее старые мехи новым вином, хотя Жак испугался ее сравнения: как раз это осуждает Христос. От нового вина старые мехи могут прорваться. Люси успокоила его, объяснив, что ее старые мехи – скукожившиеся от привычного одиночества. Теперь на их место пришло обновление, и это с его приходом. И тут Жак прочёл: «Только змеи сбрасывают кожи, чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, мы меняем души, не тела». Люси огорчилась: «Ты веришь – у змей есть души?» Он верил: у всего живого есть душа, потому что душа и жизнь – едины. В таком случае, змей из этого стиха бессмертен: душа стареет и вновь растёт, а мы меняем души, пока тело не превратиться в прах. «Ты веришь в вечную жизнь, Жако? По-моему, она есть только у змей, но их тоже может высушить солнце.» Жак не умеет лгать, он огорчился, обнял ее, сказал, что надеется на озарение и тогда сможет ей ответить.
«Но сейчас идёт другая драма, и на этот раз меня уволь», – однажды процитировал Жак стихи, единственного в своём роде, русского поэта. Кто теперь в состоянии уволить ее из этой драмы? Сейчас Жак беседует с отцом, но это только оттягивает момент ее встречи с ним. Пока она не может охватить чисто практические последствия вторжения Kragg в их семью: ей придётся пережить потерю матери и неминуемое охлаждение в отношениях с отцом. И все-таки ни отец, ни Жак, только она, адвокат должна вгрызться в это дело и справиться с ним.

У матери Kragg было незавершенное медицинское образование: до врача терапевта она не дотянула, но была профессиональной медсестрой, а иной раз ассистировала профессорам. В единственном в их припортовом районе Glasgow госпитале (?) она пользовалась образцовой репутацией. Что до неожиданного для персонала клиники ее месячного отпуска перед родами – никто не расспрашивал и не злословил. Она, как часы, через две недели после родов вернулась в госпиталь, молоко сцеживала с помощью подруги в свободной подсобке. Ребенка приняла ещё одна подруга, которая могла себе позволить перерыв в работе после трудных родов за несколько месяцев до ее. Мать забирала его домой после ночных дежурств, в выходные дни, использовала всякую возможность быть с ним рядом.
Все, что мать скупо рассказывала об отце, с годами обрастало его собственными домыслами. За восемнадцать лет он видел его три раза: первый выпал из памяти, ему было всего два с половиной года. На его восьмой день рождения к ним в дом вошёл хорошо сбитый, среднего роста мужчина в морской форме. Он внёс внушительную коробку, которую раскрыли после его ухода. К сыну он подошёл, приподнял его так, что глаза их оказались на одном уровне, мальчик не отстранился, провёл левой рукой по его лбу и бороде, правой осторожно снял фуражку, надел на голову, утонув в ней, и замер.
Отец спросил, чем он любит заниматься, сын вытащил из-под кухонного стола наскоро сколоченный ящик, в котором обнаружились собранные им из разных материалов дома, поезда, машины; там же лежали альбом с рисунками и несколько книжек. Пока они занимались содержимым ящика, мать собрала все, что оказалось припасено, и они сели за стол. О чем они говорили, он не мог вспомнить; когда отец поднялся из-за стола и протянул ему руку, мать вышла из кухни. Отец приобнял его, потрепал по вихрам и быстрым шагом направился к двери.
Lionel сначала поступил в Engineering College, проучившись год, понял, что талант рисовальщика, как называла его мать, не стоит зарывать и перешёл на архитектуру. Тогда-то он встретился с отцом в третий раз, причём самым неожиданным образом: в своём собственном кампусе. На этот раз отец изложил ему финансовый план на оставшийся год в колледже и продолжение учебы по тому же профилю в Университете. По окончании семестра он получил приглашение от отца на его судно, которое из Glasgow направлялось в Brest, потом на север Испании и заканчивалось в португальском Porto ( свериться с картой)

Но прежде, чем начать борьбу за дом, Люси должна знать всю подноготную: каким образом maitre Hippius завладел этим домом? Жак уверен, что и дальше с отцом все должно строиться на доверии. Самый простой вариант: расспросить его о доме, но теперь у Люси закрались сомнения: будет ли отец откровенен?
Жак понимал, что с такими двумя асами, как отец и дочь Hippius он не станет равняться, поэтому решил идти своим путём: прежде всего прозондировать почву у самого Kragg. В конце концов, он его нанял и будет продолжать дело непосредственно с ним.
Жак почувствовал необоримую силу погрузить свои глаза и мысли в волны. Только в них он смог бы успокоиться, сделав несколько бросков; мог бы лечь на спину и отдаться свету, который щедро лился на все внизу, почувствовать себя на миг способным отразить этот дар свыше. Море никогда не отторгало его, даже когда оно было в белых гривах бурунов и ледяных шквалах, ударяясь о камни. Но я не могу удержаться и разбиваюсь о землю, – это откровение, записанное на газетном клочке, выпрыгнуло из далеких отсюда лет, когда он молил птиц взять его с собой. Тогда его надежды запутались в чёрных перьях воронья, которое никогда никуда не улетало, поднимаясь не выше башни; только птицы из дальних краев собирались на долгий перелёт и он хотел пуститься в путь с ними.

Теперь, похоже, что-то подкрадывается к его безмятежности. Один из критиков на его эссе об Антигоне написал: «Благоприобретённая склонность автора к евангельской доброжелательности сеет на всё благостные семена, даже на кровосмесительные страсти греческих богов и царей». Откровенная лесть. Нужны ли его благостные семена mister Kragg?
Все сметы и накладные по перестройке дома присланы на его рассмотрение, Жак все прилежно исследовал и переслал maitre Hippius, c предложением на оплату. Собственно, на этом его миссия могла бы закончиться, оказывается, она только начиналась.
Жак написал записку Kragg, предлагая встретиться, где тому будет удобно. Записку он начал с того, что на его взгляд все сделано добротно, остаётся договориться о форме оплаты.
Письменного подтверждения он не получил, ближе к вечеру Kragg позвонил.
– Вы – альтруист, Жак, ещё вернее – евангельская Марфа: заботитесь о многом. Только теперь я намерен иметь дело с maitre Hippius или Люси, или с ними обоими, не знаю, кто первый пойдёт в атаку. Не думаю, что они смогут воспользоваться вашей ролью миротворца.
– Lionel, вы хотите иметь этот дом, но я видел дома, построенные по вашим собственным проектам, в них ничего похожего не было на эклектику тюдоровского стиля?
– Признателен вам, Жак, за интерес к моим архитектурным проектам. Этот дом действительно имеет мало общего с теми, что строил я, но в нем будет жить моя сестра, если это вас интересует.
– В таком случае притормозим оплату за вашу работу, если вы не возражаете?
– Мне нравится иметь с вами дело, Жак. У вас есть мои координаты, я уже на пути к Glasgow. Впредь домом будет заниматься мой поверенный, он уже дал о себе знать в office Люси. Мы наверняка ещё услышим друг о друге. A touts suite, cher Jeaqcues.

Его благостными семенами Mr.Lionel пренебрёг, пригодятся ли они maitre Hippius? Жак позвонил в контору Люси.
– Palimpsest, рад вас слышать. Только что узнал из первых рук: поверенный господина Kragg уже объявился, не так ли?
– Не запылился! Что прикажете мне с этим делать, с кого начать: Люси или maitre?
– Если не возражаете, примчусь к вам в скорости и мы потолкуем?
– Премного благодарен.
Мчаться он не собирался, наоборот съехал на проселочную дорогу, чтобы укрыться от обступающей утренней суеты. И тут же перед глазами яркое утро сгустил музейный полумрак, в котором были едва различимы на потертом, утратившем цвет бархате античная утварь, вперемешку с покорёженными масками, женскими ювелирными украшениями и мелкой пластикой. Скомканное письмо из музея Guimet лежало на пассажирском сиденье, из него вырывались вопли его старинного друга, зовущего Жака на помощь. Вся эта груда из неподвластного времени забвения была неспешно собрана, упакована и переброшена в музей Guimet, и ему предлагалось бросить взгляд на каждый предмет, притянутый сюда из вечности, и начать с ним работать в том же ритме, который выработался за многие летия его причастности к миру забвения.
И как он теперь сможет выпростаться из кромешного мрака, обозначившегося «делом Kragg»? И не только он, но его, сброшенная неизвестно откуда возникшим на ясном небе облаком, девочка Люси: Lux, Licht или Lucens. Ее не заманишь ни в шатры Qumran, ни в парижский музей; она чувствует себя на коне, оседлав обшарпанный стул в своей конторе, где теперь его дожидается Palimpsest, точно он – Erlöser и одно его появление в проеме осевшей от времени со скрипом двери спасет их от нависшего мрака.
Жак отправил Palimpsest к Берже пропустить заслуженный мартини, взял с его стола видавшую виды папку, в которую Palimpsest вложил содержимое конверта A4 и сам конверт с напечатанным по-английски адресом адвокатской конторы города Glasgow. Решение пришло, пока он шёл к своему, видавшему виды полуспортивному, Peugeot: он едет в злосчастный псевдотюдоровский дом и в его стенах начнёт вгрызаться в дело, к которому, на поверку, имеет самое малейшее отношение.

Как это могло произойти? Прошло два дня и тем не менее ключ в его руке не подходил к замку, хотя никаких следов, что замок мог быть заменён, не видно. Жак обошёл дом со стороны, близкой к стене, вышел к задней двери, через которую он не раз входил, когда в доме шли работы, но вспомнил: ключа от неё у него нет, пока шли работы, она была открыта.
Звонить Люси он не хотел, напротив: хотел выиграть время, пока она не появилась в конторе, чтобы просмотреть содержимое папки и быть готовым парировать все возможные вопросы, уже возникшие у Люси после разговора с Palimpsest.
Он приземлился на самой дальней от фасада скамье, раскрыл папку и погрузился в изучение содержимого. Однако его уединение длилось недолго: в ворота одна за другой въехали две машины, первая была небольшая BMW Люси, за ней Citroën Space Tourer, изрядно запылившийся, зато один из новых моделей. Из него вышел мужчина лет на десять старше Жака, в довольно помятом плаще с несколько кургузым для его высокого роста портфелем. Люси пропустила спутника вперёд и они бодро зашагали к парадной двери.
Жак оставил свою машину у правого флигеля под огромным старым платаном, скорее всего, Люси ее не заметила. Он достал мобильник и отправил Люси сообщение, написал, что находится совсем неподалёку, решил не объявляться и предложил встретиться в конторе или у Берже.

Дом был построен в начале прошлого века, были приложены копии архитектурного замысла, завершенного варианта, эскизы парка, перечень материалов, использованных для строительства, подтверждение того, что дом уцелел во время войны, поэтому не нуждался в перестройке. В конверте А5 лежали фотографии, сделанные в процессе строительства: парка, лестницы, ведущей в бухту, группы строителей, среди них, вероятно, архитектор. На последней фотографии, сделанной после войны, в проеме открытой парадной двери стоял рослый мужчина, наклонившийся к подбежавшей собаке, повидимому ирландский сеттер. Тень от шляпы закрывала наклонённое лицо, видны были только усы и эспаньолка. На пальцах левой руки, протянутой к собаке, едва заметное обручальное кольцо и кольцо с печаткой на среднем пальце. Жак пожалел, что под рукой не было лупы, чтобы рассмотреть, как он предположил, фамильное кольцо. Никакого документа о владении домом в конверте не было. Подтверждение о том, что дом уцелел, выдано мэрией Pont-Aven в 1947 году за двумя подписями, только не ясно, на чьё имя. Бумаг от нотариуса тоже не оказалось. Lionel сказал, что в этом доме будет жить его сестра, значит она жива – мать Люси?! Правда, у Lionel могла быть ещё одна сестра.
Жак подхватил папку и направился в направлении лестницы, которую увидел на фотографии, но ни разу не ходил туда. В этот момент он услышал скрип колёс, обе машины разворачивались по направлению ворот. Жак решил вернуться к своей машине, чтобы успеть в контору к приезду Люси.
По дороге Жак думал, хватает ли у Kragg доказательств, чтобы возбудить дело против семьи Hippius? Или Kragg блейфует, надеясь поселить вражду между отцом и дочерью, склонить на свою сторону Люси. Например, посулить ей встречу с матерью, если она ещё жива, вызвать в ней сочувствие к матери, несчастной жертве не только отца-капитана, но и молодого адвоката, по-сути, сыгравшего не самую безупречную роль в жизни юной девушки.
Мысль Жака перекинулась на неожиданную для него встречу Люси с неизвестным человеком, которому она показывала дом. Неужели у Otto уже был встречный план: быстро продать дом, пока они с Люси будут рядиться с Kragg? Maitre явно не боится преступать законы. Эта мысль досождала ему: его Люси будет мишенью обоих асов: отца и Kragg. A нужно ли ей затрачивать усилия и черстветь душой ради дома, без которого они обходились?
В конце концов, апартаменты Otto находятся в городе, который он любит, где к нему относятся с почтением, есть несколько друзей, etc. Этот же дом – на отшибе, сюда надо закупать впрок продукты и все необходимое; сиделке добираться вечером несподручно, значит кто-то должен здесь жить постоянно…
С продажей дома тема матери Люси не будет закрыта, скорее, усугубится.
Глаза Жака снова обратились к истертому, пыльному бархату, на котором были разбросаны античные маски, они затягивали его воображение в мир, настолько разительно отличающийся от его нынешнего, что его правая рука до боли стиснула скулы и какой-то момент продолжала их сжимать.

Люси показывала своему спутнику те работы, которые были сделаны в доме. Господин префект с интересом рассматривал дом и слушал Люси, которую не видел, наверное с тех пор, как она ещё только размышляла о своей будущей карьере. Он был знаком с maitre Hippius, который стал совладельцем этого дома, когда семья префекта переезжала в Бордо, где он получил новую должность, но не хотел терять недвижимость, в тайне надеясь, что когда-то вернётся в родные пенаты.
Люси не знала, о чем отец говорил с префектом, ей он только поручил встретить его и сделать экскурс по дому. Palimpsest выдал ей совершенно новые ключи. Многое изменилось за какие-то два дня
С тех пор, как над их семьей «нависла нахлобучка», как выразился Жак, она ещё не видела отца. Поздно вечером, когда Жак вернулся домой и об ужине уже не было речи, он рассказал об их разговоре с отцом, как Люси показалось, в очень сжатой форме. Она не стала приставать с вопросами, чувствуя, что Жак немногословен, потому что щадит ее. Он даже предложил ей подумать о недолгой поездке в Париж, куда его друг умолял приехать, чтобы вместе разобраться в только что поступившей в музей Guimet коллекцией.
Отец позвонил ей на следующий день и сказал, что господин префект оказался в наших краях, и попросил Люси показать ему дом. Кто-то из членов семьи префекта приобрёл яхту и хотел бы опробовать ее, а потом оставить внизу неподалёку от лестницы, которая спускается с территории дома вниз к небольшому пляжу, где, как ему помнится, есть старый ангар. Какое-то время они поживут в доме, он, конечно, ничего не имеет против.
Таким образом их тяжба с Kragg приобрела совсем другой оборот, однако у Люси были свои соображения: ей не терпелось узнать хоть что-то о своей матери. Ожидать от отца раскрытия тайны, которую он оберегал без малого сорок лет, казалось Люси не реальным, значит только Kragg и сможет пролить свет на неё. Но Kragg – это стан врага, отец ожидает от неё полной солидарности с его образом действий.
Люси припарковалась прямо за машиной Жака. Palimpsest вручил ей полученный утром конверт. Они обсудили стратегию по их последнему делу. Патологоанатом прислал подробное описание вскрытия, делом занимается убойный отдел. Люси требовалось только подтверждение, что это не самоубийство, чтобы семья получила страховку, сделанную покойным.

Жак сидел спиной к входу на своём привычном месте у окна с кипой газет, оставленных ему Вернье. Люси подошла к столу, обняла Жака, потрепала его по волосам и села напротив. Жаку достаточно было взглянуть на Люси, чтобы тут же прочесть, в каком она состоянии, может ли он сходу перехватить ее тревоги, чтобы быстро покончить с ними или сбросить в долгий ящик.
Вернье принял заказ. Люси потянулась к сумке, чтобы вытащить конверт, Жак предупредил ее движение, тут же рассказал, как выудил этот конверт у Palimpsest и поехал в дом, чтобы там спокойно просмотреть содержимое; он наблюдал, как Люси подъехала с неизвестным ему человеком, потом отправил ей сообщение и поехал в контору.
– Это был господин префект, Жако.
Люси только утром узнала от отца, что Otto Hippius является совладельцем дома, который принадлежит семье префекта с незапамятных времён. Отец попросил ее показать дом префекту, который понятия не имел о переоборудовании, но как раз теперь его сын купил яхту и хотел какое-то время провести с женой и детьми в доме, чтобы совершить пару круизов на собственной лодке. Жак уловил новую ситуацию, в связи с совладельцем дома, что совсем не пришлась ему по душе.
Когда Вернье принёс им кофе, Жак приступил, как ему казалось, к лжи во спасение.
– Ma petite, это развязывает нам руки: переезд Otto откладывается до лучших времён. Мы съездим в Paris, я смогу помочь Bernard разобраться с новыми экспонатами в Guimet, ты навестишь свою старую подругу Аgnes, подберёшь себе несколько платьев пошиковать. Mais le viel de Paris/ A son secret pour lui…
– Жак, я не привыкла оставлять незаконченными дела или перекладывать их на Palimpsest.
И сейчас не время бросать отца. Я привыкла проблему решать, а не откладывать ее в долгий ящик.
– Тогда позволь мне изложить Otto содержимое папки и постараться понять, собирается ли он лично иметь дело с Kragg или от имени префекта сообщит ему, кто является владельцем этого дома.
– Жако, ты хочешь при любом исходе этого дела оградить меня от контакта с Kragg? А я хочу этот контакт не утерять. Мой отец не удостоил меня возможности хоть что-то узнать о моей матери, однако пришёл момент, когда его власть ослабла: Kragg – мой дядя, даже если он станет в позу врага отца, он может рассказать мне о маме. Ты сам недавно сказал, что я могу обрести мать.
– Да, Ангел, только с Kragg мы можем теперь созвониться или списаться, он оставил свои координаты; он говорил со мной на пути в Glasgow. Так или иначе предлагаю начать с твоего отца, он ещё не в курсе содержимого этой папки. Я бы хотел, чтобы он посвятил нас в свой план, после ознакомления с материалами Kragg.

Maitre не боится преступать законы. Эта мысль сверлила в мозгу Жака, как старая граммофонная игла, набравшая застарелой пыли и бегущая по одному и тому же кругу.
Но ведь и он – небожитель только в представлении Otto: сколько раз он преступал и не один закон.
Его осмысление Тертуллиана – дом на песке, он продолжает его строить, но песок оседает или вымывается бесконечными дождями… все усилия – тщета. Тертуллиан был выкристаллизован юриспруденцией, на ней он строил свою Trinita. Чтение манускриптов только усилило горечь не добраться до сути этой личности, без чего все прочитанное остаётся голословным.
Одной из причин пренебрежения Тертуллиана к браку была его Вера в преображение, которое ожидало пару. Супружеские отношения огрубляют тело и дух, притупляют их духовные чувства и отвращают от Святого Духа.

Теперь перед ним три законника: Otto, Kragg и Lucie. Первых он никак не относит к своим, зато его девочка – посланница той, кого он не устанет искать, пока его дух остаётся в нем (?). Он только к слову начал рассказывать Otto, как ещё юнгой плавал на похожей посудине в Индийском океане, но это был его первый побег из-под родительской опеки.

Часть 2

Он сказал Люси, что родители ему доверяли. Otto он рассказал, что был юнгой на похожей посудине, которую водил captain Craig. На самом деле он сам загоняет себя в ловушку, становясь между Люси и ее отцом, между Люси и Kragg. Разве он сам чист, как Божья роса?
Встреча с Люси и будущая с ней жизнь нисколько не изменили то, что с ним произошло однажды и продолжает происходить. Он совсем не тот Жак, за которого себя выдаёт. У него нет брата-близнеца и никогда не было, но однажды он увидел своего двойника.
Какая разница, когда это произошло – это имело место быть.
Он в очередной раз увидел, какими глазами отец смотрел на Rafi, когда его брат вытащил из ранца твёрдый лист кремовой бумаги с гербом и несколькими подписями, сразу понял: ещё одна грамота олимпиады, etc…
Но и в тот раз Жак потратил немалое время, чтобы убедить себя: отец и его любит, и он – не какой-нибудь недоумок, но уже прошедший экзамены в Beaux Arts, хотя ему только семнадцать, и он уже свободно владеет четырьмя языками.
Beaux Arts. Как раз это его решение начало заметно сокращать общение с отцом. Только мать ликовала: mon garçon merveilleux!
… Зато он отправился юнгой, на этот раз в Атлантику.
Что с ним? Не его ли: воспоминания – ложь с вкраплениями правды. «Человек называет правдой свою точку зрения на происходящее», так сказал Протагор. – Твоя правда, – говорит человек, поверивший тому, кто утверждает свою правоту. Но было ли все так, как утверждал один и поверил другой? Альтернативой может быть только третий, четвёртый,…, восьмой – тот, кто не является участником, заинтересованным лицом.
То, что произошло с ним, случилось намного позже. Тогда он вышел из подъезда редакции, где вместе с Thomas и редактором обсуждалась их публикация о нескольких артефактах, найденных в Jemen.
Он не заметил щербину в ступеньке и оступился, едва удержавшись от падения. Рука его обрушилась на чьё-то предплечье. Мужчина с крепкой рукой поддержал его. Жак рассыпался в благодарностях. Помощь ему оказал clochard, во всяком случае так он выглядел.
– А вы угостите меня стаканом вина, и мы квиты. Я туда и направлялся: c’est devenu sa deuxiemme meson.
Жак никогда не гнушался любым человеком: каждого из нас подстерегает что-то своё, возможно, отличное от того, что было еще минуту назад.
Они вошли. Чтобы не пропитаться зловонными парами насквозь, они уселись прямо у двери, которая время от времени впускала воздух с улицы.
– Ты сегодня с другом, Julienne? Что вы желаете, месье?
Жак попросил стакан Vin de table.
– Тебе, как всегда, Calvados, Жюльен?
Угол, за дверью в котором они оказались, мешал Жаку рассмотреть Жульена. Тот сразу закурил свой gitanes, клубы дыма ещё больше скрыли его лицо.
– Monsieur Jacques, если вы ещё раз заглянете в дом, из которого вышли, там есть квартира под номером 16; если вас не затруднит, позвоните в дверь и передайте это письмо.
Жак сделал глоток вина. – А если мне никто не откроет, что сделать с письмом?
В этот момент Жак заметил, как Жульен быстро опустошил свой стакан.
– Это заведение не для вас, monsieur Jacques , оставьте стакан вашей кислятины и чаевые официанту и возвращайтесь в вашу жизнь сегодняшнего дня. Если вам никто не откроет, оставьте конверт под дверью.

Сколько прошло с тех пор его дней, его лет? Жизнь того дня до встречи с Жульеном перетекла в совсем иное русло, как пересыхающая река – если ей повезёт – направит свои оскудевшие воды в русло поуже и не столь глубокое, зато надежда донести эти воды до океана останется с ней. Сейчас он может позволить себе немножко патетики, а тогда…

Он вышел из вонючей забегаловки, дошёл до угла и не устремился нужным ему путём, а неспеша направился к тому злополучному дому, который ещё час назад был вполне приемлемым: их статья с Thomas будет напечатана и артефакты обретут своё место в Museum National d’Histoire Naturelle.
Квартира №16 оказалась на четвёртом этаже, Жак нажал на кнопку звонка, но прозвенел ли он в квартире не расслышал. После третьей попытки он уже хотел положить конверт под коврик так, чтобы значительная его часть была снаружи, но расслышал щелчки замка.
Дверь открыла женщина, как ему показалось, в парике, очень аккуратно одетая. Вероятно, ей было уже за шестьдесят. Она смотрела на Жака, не просто смотрела: рассматривала его с ног до головы, потом отпрянула. – Ну, что ты застыл, входи же! Потом повернулась к нему спиной и пошла вглубь квартиры. Жак переступил порог и последовал за ней. Но почему она назвала его на «ты»? Женщина свернула направо, вошла в большую комнату, вероятно, гостиную. Жак остановился, вдруг он услышал Goldberg Variazionen, нет, не Glend Guld, но Jacques Loussier. Что с ним? Кого зовёт эта женщина? Кто этот Julienne? Он сделал ещё шаг, в проёме двери увидел ту часть рояля, на котором разместились фотографии в рамках, впрочем, некоторые из них, как он смог различить с такого расстояния, были не из этого столетия.
– Julienne, ты оглох?
Наконец, Жак пришёл в себя. – Мадам, кто этот Julienne? Я – Jacques, Jacques Durand. Я принес вам письмо, оно действительно от Жюльена, он просил меня вручить его вам. Только тут Жак заметил некоторое смятение на лице женщины.
Кроме фотографий, на рояле стоял почти выпитый бокал вина, в бутылке рядом с ним тоже оставалось не более полутора сантиметров. Не очень уверенно Жак прошёл вглубь гостиной, поравнявшись с роялем, он положил на крышку письмо. Женщина не пошевелилась. Жак мог рассмотреть ближе к нему стоящие фотографии. Молодой человек с теннисной ракеткой в одной руке и с откушенным яблоком – в другой.
Женщина переместилась ближе к роялю, но в сторону от остальных фотографий, теперь оказавшихся за ее спиной. Жак посмотрел на застывшую в одной позе женщину и сделал нерешительный шаг; его взгляд блуждал от одной фотографии к другой.
– Теперь ты, наконец, узнал себя или ты решил подкрепиться вином с утра пораньше?
– Я действительно уловил некоторое сходство с человеком на фотографиях, однако, заметьте, мадам, покрой одежды относится примерно к послевоенному времени.
– Но ведь и я отношусь почти к этому времени… Ты ещё тогда увлекался персоной Фауста…
– Почему вы не хотите прочесть письмо? Оно могло бы прояснить…
– Жалкая фальшивка из грязных рук этого фигляра, который обычно сидит на ступенях соседнего дома. Он сторожит меня уже не первые сутки, его пьяная голова не может сообразить, что в этих домах существуют чёрные лестницы, по которым можно спуститься и пройти за ограду, если есть ключ от старой калитки.
– Это письмо от него, его зовут Жульен, во всяком случае, бармен кабачка за углом так его назвал. Кабак темный, я не мог хорошо рассмотреть Жульена, его борода разрослась…
– Глаза заплыли и провалились в глазницы, он исхудал, но от меня не добьётся ни одного сантима.
– Так, теперь ты – Jacques Durand! И как этому сlochard удалось тебя одурачить с письмом?
Женщина не спускала глаз с Жака, хотя передвинулась ближе к бутылке и быстро вылила остатки в бокал и опорожнила содержимое.
Жаку казалось, что его ступни намертво приклеились к полу, и если он попытается сделать шаг, всем телом растянется перед роялем… На секунду он почувствовал западню: может эта дама и Жульен внизу проиграли этот спектакль, потирая руки в предвкушении добычи?
Но зачем им понадобился именно он? Ах, да – сходство. Женщина присела на истертую банкетку у рояля. Juliennes c фотографий и Жак могли бы оказаться близнецами. Жаль, что она сидит спиной к свету: возможно, у неё сужены зрачки, это могло бы что-то объяснить… Самое лучшее, пока она в задумчивости, быстро ретироваться!
– Я выполнил то, что от меня требовалось, разрешите откланяться?
Ее смех был раскатом грома, правда он быстро оборвался.
– Этот оборванец внизу тебя опознал не впервые, ты по каким-то своим делам бывал в редакции, расположенной на втором этаже. Он меня уже известил, что ты вернулся. Я, как всегда, приняла эту выдумку за очередную возможность вытянуть из меня на выпивку. И вот ты явился сам.
– Отчего же это выдумка, мадам? Или вы больше не ожидали, что ваш друг вернётся, или он давно в лучшем мире?
– Бывает – по каким-то мыслимым или немыслимым обстоятельствам – люди исчезают или их насильно отчуждают от этого мира…
Ты ведь не был ни убийцей, ни вором? Или мои чувства были так сильны, что я не распознала опасность?
– Сколько лет вы не видели вашего друга?
– Хочешь знать, сколько лет я оплакивала тебя, с того момента, как ты вышел через боковую дверь церквушки и припустил среди немногих могил церковного кладбища, уцелевших после войны?
Это ты придумал венчаться в теннисных шортах, чтобы вконец смутить служку, впустившего нас через ту же боковую дверь, которой ты так ловко воспользовался.
Она внушала Жаку больше того, что требовалось, чтобы он почувствовал невидимую сеть, стягивающуюся вокруг него. Но ничего конкретного не шло на ум, чтобы оказаться по ту сторону двери квартиры № 16. Это мог быть фарс от начала до конца, если бы сходство между мужчиной на фотографиях не было таким явным. Более подходящий ему вариант был бы в случае, если этот Жульен почил в Бозе.
А в параллельной жизни ветер
и терпкий запах трав сухих,
и света тысячи отметин
тень разрывают на куски,
и в каждом – свет души нездешней,
давно не помнящей родства…

Жак никогда ещё не попадал в зеркальные конструкции, наверное, ему бы хватило выдумки сочинить что-то в этом ключе. Все, что он мог, это поскорее выбраться отсюда.
Хватит ли сил у этой Мессалины вырвать его из скверной конкретности вечного мира, сопутствующего нам повсюду, что успевает охватить глаз?
Вот так: взять и провалиться на авансцену, повернуть голову и начать диалог с Фаустом.
Или в одночасье стать человеком, прожившим иную жизнь?
Ему было давно знакомо возвращение в свою или чужую жизнь, наверное, с тех пор, как он осознал постоянное присутствие рядом с ним брата Rafi. В детстве их жизни так перевивали одна другую, что он едва улавливал свою собственную. Подрастая, иногда на него нападал беспричинный страх утраты самого себя. Это кончилось внезапно, когда Rafi – с неизвестной никому гримасой – обьявил себя Blaise Pascal. Брат учился неровно: только математика и физика были его страстью; однажды он поразил преподавателя сочинением, в котором книгоед обнаружил – в современной обработке Rafi – мысли знаменитого математика и философа. Все остальные предметы Rafi тянул comsi comsa…

– Es gibt auch eine Philosophie ohne Worte, die sich mit dem Lebenswandel begnügt.
Этим умозаключением некоторые годы спустя Жак насторожил своего отца: этот сын пойдёт своим упрямым путём, к которому отец не проявлял интереса, хотя понимал, что смирение далеко не всегда свойственно его младшему сыну, однако и оно даётся жизненным опытом: строптивость – спутница юности.
Отец не раз подрезал ему крылья, ничего удивительного: Large Collider и античность, которая захватила Жака с самого начала его учебы в Beaux Arts, не пересекались.
Но теперь этот всполох воспоминания ничего не продвинул в идее вызволить себя от остановившегося на нем окостенелого взгляда Мессалины.
Но ведь ничего не стоит войти в роль ее Жюльена, потешить увядшую красоту.
– И что же вы все эти годы делали, мадам?
– И продолжаю делать: разве я не мечтала стать актрисой, утешая себя заброшенным роялем, с тех пор, как ты впрыгнул в мою жизнь, как в детстве прыгали в две верёвки. И ты, снедаемый ревностью, отгонял меня от театральных афиш, тащил на теннисные корты. Мы объездили всю Riviera, пока, наконец я не спряталась от тебя в Teatro Duse в Genova. Разве не помнишь, я была строптивой? Из этого театра я не вышла до тех пор, пока не заполучила роль в «Моей семье» Эдуардо де Филиппо. Там ты меня и нашёл, правда не сразу.
Я увидела тебя со сцены в третьем ряду справа. Рядом с тобой сидела красотка с темно-синими глазами. Эти-то глаза и впились в меня.
Тебе пришлось несколько дней караулить, пока ты не спустился в погребок возле театра, где меня окружали актеры на маленьких ролях, может быть даже статисты. Наверное, я успела изрядно накачаться, поэтому не смогла оказать сопротивление твоим натренированным мускулам: ты вытащил меня на улицу и сразу затолкал в маленькое Cabrio.
Все последующие дни ты держал меня на привязи, пока наконец не нашелся компромисс: я останусь в театре, но прежде мы пойдём под венец. И вот мы пошли, не пригласив даже твою тетю Stella – единственную на нас двоих родственницу… Может, ты явился с того света, чтобы покаяться?

Его прикованность к месту, где он стоял, неожиданно исчезла, он опять услышал пассаж из Goldberg Variationen. Путь к свободе был открыт настежь, однако он им не воспользовался, наоборот подошёл к окну за спиной игравшей Мессалины.
– Да, я ушла со сцены и погрузилась в музыку, которая отошла на задний план с тех пор, как мы с тобой познакомились.
У тебя был хороший счёт в банке; фирмой, которой руководил твой отец, ты занимался играючи, только для отвода глаз родителя. Твоей стихией был спорт. Не собираюсь напоминать тебе о наших чувствах. До тебя моим единственным спутником жизни был рояль. Наверное, я влюблялась в отрочестве, но ты так быстро завладел всем моим существом…у каждого свой рок.
Ее руки снова пришли в движение. Жак слушал, но не просто слушал: все очевиднее выявлялись клочки из пережитого, значит и по сей день не выветрившегося из него отчаяния – объяснить, отчего он не был любим своим отцом?
– Красотка с синими глазами – моя мать. Для этого не надо быть Margret…вдруг его осенило.
Он даже не осознал, как прервался аккорд. Тишина навалилась на обоих с размаху.
– Ну, если ты Jacques Durand, что ты можешь рассказать о своём отце, не о том, от кого зачала синеглазая весталка, но о том, кого ты зовёшь mon pare.

Некоторые неполадки LHC стоили отцу не только реабилитации, но и восстановления периферической нервной системы. Он неплохо справился с проблемами с помощью нейрохирурга и своего сына Rafi, выбравшего в отличие от младшего сына, профессию – бальзам на раны отца – физика-теоретика. Смежные потоки мышления были у отца и старшего сына, а не изгоя младшего, увлекшегося античностью. Занятия археологией, интерес к теологии, повлияли даже на лексику Жака, что, скорее всего, ещё больше отчуждало отца.
Мать, как и Жак, жили параллельной жизнью, причём, они вряд ли когда-нибудь пересекались: каждый был сосредоточен на своей. Да, в детстве он был ее любимцем, но довольно рано ощутил себя вещью в себе. Пожалуй, это свойственно каждому в их семье.
Всё это он произнёс про себя, мог ли он вообще кому-то довериться рассказывать о семье? На друзей у него всегда не хватало времени. Veronique он любил, верила ли она в это? Оставила его через четыре месяца после того, как он предложил ей соединиться. Возможно, ее пугала его одержимость: он буквально впитывал в себя языки, писал стихи не только на своём родном эльзасском, но мог и на венгерскои, даже на санскрите. Эти способности он получил от матери. На работу в CERN ее взяли не только за финифтевую синеву глаз и длинные ноги с тонкими щиколотками, но она владела несколькими языками: пошутив на одном, тут же переходила с этой шуткой от одного иностранного коллеги к другому на их родных языках. История знакомства его родителей была довольно курьезной…

Внимание Жака привлёк очёчник, упавший с рояля прямо на его туфель. Он поднял его, хотел положить обратно на крышку рояля, передумал и протянул прямо в руки своей оппонентки.
– Как видишь, я близорука, теперь смогу рассмотреть тебя в подробностях. Да, лет на двадцать ты мог бы постареть. Может, и больше. Жульен выглядел старше своих двадцати пяти.
– Мадам, вы понимаете, что ваша история взята или ниоткуда, или из вашего прошлого. Вы увлеклись возможностью что-то из неё вернуть в жизнь, мне же оставляете роль bastarde.
– Ты упомянул об античности, значит для тебя важно происшедшее, какой оно давности – второстепенно?
– О, нет. Я бы назвал археологию – прикладной математикой: точность открытия едва ли не важнее такового.
Опять комната наполнялась звуками, как бы с трудом преодолевая сопротивление тишины. Жак мгновенно развернулся и выбежал в коридор, на каком-то из этажей он понял, что ни одного звука не доносится сверху. Он вспомнил про чёрный ход, только зачем он ему? От кого ему скрываться? Такси сбавило скорость прямо перед ступенями, на которых он так недавно оступился.
Кто срежиссировал минувший кусок жизни? Праздный вопрос самому себе повис в воздухе: таксист высунулся из окна, оглядел Жака, пригласил подвезти. Салон был изрядно прокурен, перед глазами поплыло лицо Clochard, потом ее… Жак резко открыл окно, как назло в него впивались выхлопные газы стоящего на светофоре camion-benne. Наверное с их помощью его собственное серое вещество приняло надлежащие ему формы, Жак начал осмыслять, что он намеревался делать после встречи с Thomas в редакции журнала?

Мессалину звали Josephine. Жак навещал ее, когда приезжал в редакцию для дальнейшего обсуждения их с Thomas книги. Он привозил Beaujolais, Жозефин готовила лёгкие закуски; потом рассказывала, как боролась с оставленностью: не пропускала возможность флиртовать, вернулась под родительский кров, даже смирилась с сестрой, которая не стеснялась подтрунивать над ней, называла ее «соломенной вдовой».
Упрямство достичь того уровня в игре на пианино, который у неё был до встречи с Жульеном, постепенно побеждало. Она показывала Жаку программки с концертов, в начале в Эльзасе, потом в Швейцарии, даже в Лондоне. Но встретить того, кто бы возродил ее способность любить, не получилось. Флирты не переходили в стабильные отношения, чувства не имели глубины.

Понял ли Жак, что живет, помимо повседневности, совершенно другой жизнью, параллельной, не укоряя себя: в доме своих родителей и с Жозефин, когда он скучал по музыке, а она – по выпавшему ей наконец счастью забыть об оставленности?
У него были ключи от парадной двери и квартиры Жозефин, но он практически ими не пользовался: или ему открывала консьержка, или он звонил Жозефин откуда-нибудь на пути к ней, чтобы у неё было время подготовиться к его визиту.
Однажды он забыл предупредить ее, вспомнил только заворачивая за угол на ее улицу, тот самый угол, где находился погребок, в который его приглашал clochard.
Дверь квартиры была на пару сантиметров приоткрыта. Жак переступил порог, шагнул в направлении гостиной. Услышал всхлип…
« Нечего нюни разводить. Ты понимаешь, что это мой сын, я имею право с ним поговорить. Твои инсинуации мне безразличны. Я его нашёл, привёл к тебе, хотел разделить с тобой немыслимое чудо! И что я услышал? Ты успела его прикарманить. Не удивлюсь, если ты соблазнила его: в начале твоей музыкой, потом…свет Божий! Ты ведь им воспользовалась. Я ещё никогда не видел тебя такой лучезарной, скинувшей не менее десяти лет»…

Жак бросил ключи на пол и пулей вылетел из квартиры. Он пробежал Jardin Anglais, прямо у входа в Musee Archeologie он почти упал, все-таки перевёл дух, промчавшись через переулок на небольшую площадь.
Угол на который он почти налетел, пробежав узкую улочку, оказался входом в кантину TU, в котором с начала учебного года читал лекции по квантовой механике его брат Rafi.

Студенты, гурьбой высыпавшие на улицу, обходили Жака то слева, то справа, наконец, загораживая вход, остались двое, один из которых, резко остановился и плечо Жака стиснула крепкая, но маленька рука (Rafi всегда было трудно взять октаву, хотя к пианино он подошёл уже в три с небольшим года, наверное, хотелось понять, откуда появляются звуки, когда видел руки матери, бегавшие по клавишам. Отец уже тогда развернул его, посадил на колени и задал маленький тест на тему кубиков, от которых Rafi надо было оттаскивать, чтобы предотвратить лужу).

– Как тебя угораздило оказаться здесь?
– Наверное, не туда свернул. Шёл из редакции, задумался über Objekten zwischen einem Wahrenfetisch und der künstlerischen Projektion.
– На ходу придумал дилемму. Рад тебя видеть, братишка.
– Die kurze Antwort lautet: ja, ich auch, lieber Halbbruder!
– И что это значит? По матери или по отцу? Что ты вообще мелешь?
– Твой обожаемый родитель innocent, а вот наша синеокая чаровница согрешила.
– И кто же этот счастливец?
– Представь, себе, сейчас он clochard, который однажды поддержал меня на выщербленных ступенях редакции, из которой я вышел, как оказалось, в параллельную жизнь.
– Жак, все-таки надо отойти от TU, куда ты вообще бежал, как угорелый, и врезался в эти двери? Идём к машине.
– Именно эта новость о новоявленном отце захлестнула меня, я ринулся прочь.
Rafi, я не Господь Бог, чтобы кого-то очистить от лжи. До сих пор…или до тех пор, пока я не пристрастился к Жозефин, я придерживался заповеди: не судите, да не судимы будете…
– Это самообман, Жак. В нашем самосознании запрограммированно – осудить. Ребёнок начинает бить кулачками мать, если ему что-то не подходит; если ему больно, он орет, чтобы его услышали. Если никого рядом нет, он орет ещё громче – это осуждение.
– Думаю, у ребёнка – это выживание. Но ты прав: осуждение в нас отродясь.

И все-таки тогда он сумел выпрыгнуть из темы «Жозефин»: пусть себе Rafi сам придумает образ, перед ним столько студенток.
С братом они не очень-то откровенничали, иногда Жак представлял себе какого-нибудь уличного итальянского мальчишку, который увяжется однажды за Rafi и покажет ему на себе привилегию однополой простоты услады.
Еще в бытность Veronique Жак помнил совершенное равнодушие Rafi к некоторым репликам Жака о желании соединиться с ней и начать жить под общим кровом, например, у их тети в Montreux. В то время ему не могло прийти в голову, что брат практически ни разу не говорил о предмете влюбленности, если таковой и был.

Дома его ждал конверт из редакции.
Неужели въедливый редактор «наступил на горло собственной песни»: больше придраться не к чему? Они с Thomas в преддверии признания пользы их трудов – в помощь расшифровки будущих находок.
Содержимое конверта – удар наотмашь

«Жак, прости меня. Я – твой отец.
clochard»

Травма превратилась в навязчивую идею: он оказался между двух отцов и лживой матери, и как высвободиться из щупальцев этого паука?
Ложь настигала его, но не захлестывала: выныривал в последний момент, тем не менее, опасался всякий раз соскользнуть. Жозефин возникала за спиной, или музыкальная лакуна в преддверии напряжения перед последующими тактами, к которым она возвращалась в ожидании его появления…

Бог был распят на кресте, ошибочно ли думать: Отец страдал вместе с Сыном? Тертуллиан помог ему вернуть Жака туда, где он был востребован по своим представлениям о назначении: не коптить воздух, но созидать.

Отец вряд ли был дома. Night watch collider: там он был у себя и своим. Стоило матери вскользь за аперитивом упомянуть о визите какой-то персоны сверху, с которой ей придётся отправиться в Bern или Milano, отец тут же нажимал кнопку на пульте и включался привычный голос: How can I help you, sir? Отец просил внести его в Night Shift. Знак протеста? Его оставляют одного. Признак ревности? Жена будет в окружении мужчин из вышестоящего класса?

Jacques вообще не задумывался, кого он встретит дома, если можно было уйти с лекции. Позднее – когда он возвращался из поездки, связанной с археологической находкой, куда его не раз вызывали, чтобы уточнить принадлежность эпохе новой раскопки; прочесть надпись или вовсе подтвердить подложенный артефакт: оригинал мог быть выкраден во мгновение ока радетелями бизнеса.

Даже его бывшей няни Melanie, сменившей название своей роли на экономку, неизменной хранительнице их очага, в доме не оказалось.

Jacques ушел в свою комнату, с терпением собрал то, что ему могло пригодиться, со стола и из секретера, написал записку Melanie о необходимых ему в поездку вещах, чтобы она выслала их в Vannes на адрес музея, заказал билет на самолет, оставил сообщение Museum D´Historie Et D’archeolologie in Vannes, когда он прилетает, и был таков.

Сможет ли он приоткрыть дверь Люси в это втягивающее его, по временам, пространство, из которого пока он выныривал?

«Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь». В случае опального русского поэта все закончилось трагически. Случай Жака – переплыть ложь, предстать необремененным ею к берегу Тюдоровского дома, в котором Люси оказалась затворницей Kregg: по сути, между дядей, пролившим свет на судьбу ее матери, и отцом, который будет сражаться до последнего, чтобы не потерять доверие дочери.

Der Glaube ist eine Reise. Er sagt uns, wohin wir gehen sollen und wie wir dorthin gelangen können.

Почти тюдоровский дом снова одичал: с тех пор, как Люси затаилась, вынашивая мысль тайно от отца и Жака пообщаться с Kregg, а молодая поросль префекта покинула его с началом дождей, отбив у них всякое желаниевыходить на яхте и болтаться на ней под косыми струями и пенящейся вокруг водой.

Задержавшись в Museum Vannes настолько, чтобы переговорить о том, что он уже завершил, и что ещё предстоит доработать, Жак поехал к механику, оставил машину на контроль и заглянул в ресторан La Donna Lilia, кухню которой уже не раз опробовал.

Тайно от отца и Жака. Могло быть такое возможно еще несколько дней назад? В ее профессии, особенно в равнении на отца, Люси принимала решения без колебаний. Наверное, таким же образом она внедрила в себя естественное принятие брака. И вот теперь, в одночасье, точно Гордеев узел должно быть разрублено молчание, за которым покоилась ее мать. У неё есть мать! Kregg хочет поселить ее в этом доме.

Жак не написал, сколько еще километров отделяет его от долгожданной радости обрести ее.

Наверное, в первый раз, с тех пор, как они вместе, Люси не охватил радостный трепет от совсем скорых прикосновений рук Жака.

Голос Otto был хриплым, казалось, он проваливается вместе с самолетом в яму. Жак уже почувствовал тень страха, нависшую над стариком. Он определенно взывал к помощи.

– Otto, что случилось? Я уже в получасе езды от вас. Заеду за Люси и сразу к тебе.

– Слушай же меня, Jacques! прошу тебя. Измени планы и встреться с господином префектом, он только что звонил мне. Поверенный Kregg прислал префекту конверт с документами, подтверждающими принадлежность дома семье Craig.

– В данный момент это не совсем в моих силах, Otto. Я полагаю, тот же самый поверенный прислал документы в контору Люси, куда я сейчас направляюсь. Попробую перебросить то, что навалилось на плечи Люси, на свои.

– Große Gott! Теперь понимаю, почему Palimpsest талдычит одно и то же: он не может дозвониться Люси.

– Otto, думаю, сейчас Люси будет связываться с Kregg напрямую, и я собираюсь связаться с ним, чтобы притормозить его ретивость.

Вынужден сказать тебе: Kregg уже представился Люси, как ее дядя, вынашивает идею организовать встречу Люси с матерью.

– Otto, ты еще здесь?

– О, да, Jacques. И не собираюсь сдаваться вероломству этого негодяя. Моя боль – потерять по дороге доверие дочери. Но я еще в жизни ни разу не отступал. Буду рад, если ты приедешь с Люси и поможешь мне.

Старик не осознает, что Жак, если и сможет помочь, то своей девочке. Только путь к ней прежде всего заброшен камнями, падающими с крутизны его лжи. Он все еще не нашел в себе сил рассказать Люси и о clochard, и о Josephine.

В какой-то степени он в такой же ловушке, как Otto, скрывающий от дочери ее мать. Жак скрывает от Люси параллельную жизнь, которая не затерялась, хотя он пытался отложить ее в долгий ящик. Его мать так и не надумала открыть Жаку существование его родного отца, но и сам Жак избежал объяснений с матерью о своей интриге с Josephine.

С тех пор, как воспитавший его отец почил в Бозе, а мать превратилась в сухонькую старушку, живущую в доме своей младшей сестры, соломенной вдовы, которая сочла заботу о сестре превыше брачных уз, Жак изредка посылал матери короткие письма, иногда с приложениями фотографий тех артефактов, которые прошли через его руки. Он звонил, поздравлял мать с Рождеством, ее днём рождения и другими памятными семейными датами.

Жак встречался с Rafi, когда тот вспоминал, как долго они не виделись, или не хочет ли Жак составить ему компанию навестить мать. Они договаривались о встрече, несколько раз навещали мать после смерти отца, но назвать их радеющими поддержать семейный уклад, было бы ошибочно. Со стороны мать и сыновья скорее выглядели добрыми знакомыми, что и повергло их тетку взять на себя заботу о сестре, таким образом совершенно изменив уклад своей собственной семьи. Со временем Жак решил, что у тетки было тайное желание стать соломенной вдовой, правда, никаких тому подтверждений у него не было.

Жак буквально влетел в дверь конторы. На столе Люси лежала записка Palimpsest, он сообщил о звонке ее отца и о том, что пошел к Berger пропустить стаканчик. Вместо подписи поставил время своей отлучки.

Жак нашёл Palimpsest за барной стойкойу Berger. От Люси ее компаньон ни слова не слышал со вчерашнего дня, когда она звонила из дома и они коротко поговорили о текущем деле.

Люси говорила с Palimpsest из дома, так он сказал, но открыв парадную дверь, Жак погрузился в тишину. В кухне он не обнаружил присутствия здесь Люси, по крайней мере пару дней. Посудомоечная машина была пуста, на кофеварке не было ни чашки, на столе лежала неразобранная стопка писем, местная газета уже не один день приземлялась на пол из щели входной двери.

Прежде, чем идти в гардеробную, Жак открыл горячий кран в ванне и тут же начал сбрасывать с себя одежду. В этот момент он услышал звонок у входной двери. Почтальон принес бандероль формата message pad и попросил Жака показать ID. Жаку пришлось вернуться к разбросанным по полу ванной комнаты одежде. Вбежал вовремя: воды набралось до краев ванны.

С бандеролью в руках он присел к столику в передней. Формат и цвет конверта были нездешними. В левом углу был перечеркнут обратный адрес: Sussex, графство на юге Англии. Фамилия отправителя написана мелко, но разборчиво: Jamie Hippius.

Еще час назад у Люси отвечал автоответчик. Жак сфотографировал конверт и отправил на ее телефон с припиской: я – дома.

Однако дома он усидеть не мог.

В Concarneau он все еще чувствовал себя туристом, особенно неподалеку от Ville Close, которую и сейчас обнаружил, бесцельно бредущий вдоль набережной.

– Жако, ты понял, что она носит фамилию отца?

Голос Люси так неожиданно резко прозвучал, когда Жак извлек из кармана телефон, что он не нашелся с ответом.

– Прости, Жако, я не отвечала на звонки, вообще не была готова с тобой встретиться, прости.

– Я это чувствовал всю дорогу, с тех пор, как выехал из Vannes. Когда не обнаружил твоего следа дома, просто мотался по Concarneau. Теперь опять еду, в Тюдоровский дом – последний кров, под которым ты могла бы оказаться.

– Ты угадал. Я здесь, как будто сюда могла бы войти мама… теперь ты везешь мне вести от нее. Будь милостив, не гони. Телефон Жака разрядился.

Он и не гонит, скорее, медлит. Сейчас он проникнется радостью Люси: ее мать жива. Блокнот, возможно, откроет причину, каким образом она выпала из жизни дочери на четыре десятка лет. Потом, вне всяких сомнений, начнутся разборки с Otto, с Craig… подспудная мысль никуда не делась: еще один отвлекающий маневр перед тем, как он расскажет Люси об одном clochard – своём родном отце. О длящемся всю его жизнь молчании его матери о подмене Julien ее бывшим шефом в CERN, который так и не узнал, что у него только один родной сын Rafi, а Jacques всего лишь bastarde. Obendrauf clochard Julien ничтоже сумняшеся бросил Жака в руки своей с молоду возлюбленной Josephine, которая, обратив все в буффонаду, соблазнила Жака, поначалу прекрасным исполнением Bach Variationen, потом…

Жак въезжал в ворота злосчастного дома, на подъездной дороге он увидел Люси.

В тот самый миг, когда Жак услышал из уст Julien, что он – его сын, он с трудом опомнился, пробежав несколько кварталов и врезавшись в своего брата Rafi.

Немало времени прошло, пока он привел в порядок мысли об отце, его воспитавшем, и clochard Julien, на которого он был похож, как две капли воды.

В начале он решил как-нибудь заполучить фотографию из тех, что стояли на крышке рояля Josephine. Однако ключи от ее квартиры он бросил перед ее дверью.

Он знал, что встретить Julien в винной забегаловке или где-то поблизости дома Josephine – куда он с тех пор не показывался, как будто редакции и Thomas для него больше не существовало – ему не под силу. Он не справлялся ни с тем, во что превратился его отец, ни с тем, что сам он сошелся с Josephine, в два раза старше его, да ещё остававшейся по сей день возлюбленной его отца.

Еще одной стороной этой ни в какие ворота не вмещающейся фигуры были его родители. Жак совсем не был уверен, что взрастивший его отец знал о неверности cвоей жены, которая носила под сердцем ребенка, что не помешало ей принять руку и сердце monsieur Durand.

Ошибки – это моменты слабости, но у слабости есть истоки. Входя в подъезд дома Josephine, он слышал фортепьяно, именно музыка вела его наверх. Он не вызывал лифт, но поднимался по ступенькам, чтобы не упустить все более слышные аккорды. Когда он оказывался у дверной рамы в гостиную, останавливался, не входил, пока Josephine ни поднимала глаза и ее руки отрывались от клавиш.

– Ну, вот и ты – «утоли мои печали» или «как лист перед травой»!

Jacques подходил к ней, брал обе руки в свои и поглаживал только что стремительные, а теперь совершенно лишенные жизни пальцы.

– Ты принес вино, идем пить.

Она делала первый большой глоток, – Sante! Потом выпивала половину бокала.

Люси и Otto прозвали Жака небожителем, скорее всего из почтения к Тертуллиану, о котором у них не было особого представления до того, как Жак так красноречиво излагал им достоинства этого могикана. А ведь именно Тертуллиан утверждал, что душа ребенка переходит от отца через семя, т.е. качества души наследственны: все души – отпрыски души Адама, чем и объясняется первородный грех. Душа материальна, в противовес духу, который «веет, где хочет». Однако монтанизм Тертуллиана был низвержен и назван ересью на Никейском соборе в первой трети IV века. Но и Жак не предполагал о предопределенности своего увлечения Тертуллианом еще в раннем студенчестве. Зато горечь порочности своей души он испил до дна, узнав от какого семени его душа-скудельница: глинистая почва, к посевам не пригодная. И с этого он должен был начать, принимая в жены Люси: от его семени может быть только гнилой плод.

Жак угадал: это был потертый, когда-то зеленого цвета блокнот, moleskin.

In case of loss, please return to: Jamie Hippius (написано от руки)

As a reward: $

Люси перелистала несколько страниц. Блокнот был заполнен на четверть.

– Жако, ты знаешь мои познания в английском: несколько лет в школе, один курс в Uni, и почерк не очень легкий. Читай ты.

– Начало, как ты видишь, после путешествия на пароходе, где капитан – ее отец. Когда ты листала, мне показалось что-то вложено между страниц.

– Руки меня не слушаются. Вот.

Это была небольшая фотография, на ней худенькая девушка в шляпе с полями, бросающими тень на лицо. На девушке матросского покроя платье с отложным воротником. Под локоть ее поддерживает рука юноши в белой рубашке апаш и довольно широких темных брюках.

– Думаешь, это Kregg?

Жак был так благодарен Люси за то, что в момент нахлынувшего на него горького воспоминания она нуждалась в его помощи и это придало ему сил, вывело из пассивного состояния: все, что сводило на нет его волю, теперь несущественно.

– Похож, но тогда уже – Craig.

– Читай, нет, сразу переводи.

/Дневник Jamie/ (kursiv)

/Ненавижу! Ненавижу это немецкое отродие: овладел мной прямо на скаку, точно я – молодая кобылка. Наверное он с зеленых лет в вольере. А потом окрутил вокруг пальца: – Лучшего адвоката тебе не дадут, young lady. Тебе не придётся отсиживаться в бретонской тюрьме, ты будешь проходить, как свидетель.

Как будто я и не была только свидетелем, тогда как отца признали сообщником.

В начале, несмотря на отвращение, я решила подольститься к нему, чтобы разрешили свидание с отцом, с моим новообретенным братцем Peter. Его сразу освободили, но он должен был находиться в поле зрения суда. Вызвали его мать, она приехала из Glasgow, милая женщина. Я почувствовала ее порыв обнять меня, мешала перегородка, отделявшая меня, находившуюся как бы в предварительном заключении, от неё с Peter. Интересно, захотела бы maman обнять Peter?

Боже, что мы с Peter пережили! Отец, наверное, вынашивал идею нашей с братом встречи многие годы, дождавшись наконец совершеннолетия Peter. И, выпросив меня у maman. Так я и не узнала, когда они встретились после стольких лет разрыва. Маman переслала мне приглашение отца, такое торжественное и вместе с тем так наивно составленное an Francais. Moi y compris Captain Craig.

Только малышкой видела я его лицо, руки, стиснувшие меня до боли и подбросившие к потолку.

Peter похож на отца, но у меня – его глаза. Маman сказала: и улыбка – тоже. Нет, продекламировала: «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему»…/

Таким же порезом пронеслась мысль у Жака: почему не может быть альтернативной реальности? Мать Люси оказалась русской, его настоящий отец – clochard

– Что, что ты переводишь, Жако?

– Да, ангел, это опять Пастернак, тот опальный поэт в «сталинщину», которого я тебе не раз цитировал. Похоже, мать твоей maman была русской.

– Моя бабушка была русской?

– Во всяком случае, цитата абсолютно верная. Твоя мама владела русским языком.

– Странно, что ее записи по-английски, свою маму она называет maman или Momie, но отец составил для нее приглашение на французском.

– Но она пишет, что maman переслала ей приглашение отца, возможно, она все-таки росла в Англии или Шотландии? Иначе как бы она общалась с captain Craig? Был ли это случайный флирт?

Пролистай несколько страниц вперед. Прочти здесь, это опять русский.

/Письмо от momie. «Назови девочку Мотей, в честь твоей кормилицы, у меня пропало молоко, когда тебе не было трех месяцев».

О, бедная momie! Но и мое положение не лучше: родить ребёнка в психиатрии!/

– Жако, мама хотела назвать меня Мотей?

– Матрёной или Матроной, таково полное имя; Мотя – это nick name, surnom.

– Luz, мой кровный отец не monsieur Durand, но clochard Julien. Я даже не знаю его фамилии, только некоторые обрывки из его жизни. В молодости он помогал своему отцу в бизнесе, был хорошим теннисистом; сбежал с венчания с молодой пианисткой Josephine, потому что в промежутке между ней и теннисом встретил синеокую красотку – мою будущую мать. Возможно, предпочел ее пианистке, только она из его поля зрения выпала. Наверное, флирт с симпатичным теннисистом тоже не входил в ее планы – соединить жизнь с молодым физиком monsieur Durand; во всяком случае, я уже претендовал на жизнь под ее сердцем. А свою руку и сердце предложил ей monsieur Durand.

Кстати, Durand не был счастливцем: в мою мать он отчаянно влюбился, они работали в одном из отделов на LHC в CERN. Год до встречи с моей матерью он потерял молодую жену – погибшую от оркана в Калифорнии, где она с малышом гостила у своих родителей – оставившую ему годовалого сына, моего брата Rafi.

– Значит Rafi не твой кровный брат? Он знает об этом? Наверное, твоя мать полюбила Rafi и они решили оставить все в секрете от обоих детей.

– Или сумела себе это внушить, чтобы оправдать ее личный секрет: Durand так и не узнал, что его младший сын bastarde?

– Ты еще видишь ее, Jacqoo?

Его Luz, его Ангел! Она испугалась своей мысли: „ты еще любишь ее“? И что сказать? Никогда не любил Josephine. Лицемер! Злосчастье: Josephine «подарила» ему отца. И кому он нужен, этот clochard? Тебе, мерзавец. Ты побоялся его найти. Das bist du moralisch verwerflich, nicht Julien. Du gefunden an Josephine Seite aber doch etwas ganz anderes, als sich durchgetakteter Alltag dir geboten. Liebe hat, ebenso wie eine vermeintliche inhaltliche Weitschweifigkeit. (Ist es schwer auf französisch zu ausdrucken?) Polyglott – его щит, чтоб увернуться от правды. На каждом из языков, которые накопились в его черепушке, он может слукавить, не только эпатируя публику, но самому себе, так просто и незаметно.

– Jacques, помнишь как твоим воображением завладело слово palimpsest, оно притянуло твое внимание ко мне. Тебя соблазняют слова во многих наречиях – своего рода corpus delicti. Ты чаще в параллельной жизни, чем в текущей здесь.

– Luz, это ужас, что ты говоришь! Наверное, я неудачно перегрузил тебя своими откровениями. Сейчас главное – записки твоей мамы. Вот ещё одна запись по-русски.

– Но прежде я задала тебе вопрос.

– Любил ли я Josephine? Она вписала в мою жизнь еще один такт, наполняла ее звуками. Собственно, я шел в ее квартиру с конвертом в руках только на звук. Этот конверт предназначался ей от clochard Julien, который оказался моим отцом.

В трех словах представил тебе историю, длившуюся более двадцати лет.

Да, я наведываюсь к Josephine с тех пор, как она переселилась в богадельню, рояля там нет.

– Твое лицо как-то скукожилось, тебе жаль Josephine или себя?

– Сам я начал бренчать на пианино с трех лет. Мама нашла для меня школу, где я мог упражняться и заниматься языками, которые параллельно с музыкой давались мне легко. Когда понял, что музыкантом не стану, возблагодарил Бога за способность к языкам. Очевидно, poliglott во мне каким-то образом влияет на характер.

А в параллельной жизни – ветер

и терпкий запах трав сухих

и света тысячи отметин

тень разрывают на куски

и в каждом – свет души нездешней

давно не помнящей родства…

– Это на языке твоей матушки. Теперь, наконец, вернемся к ее записям.

– Жак, ты собираешься бороться с Kregg?

– Luz, разве моя стезя – борьба? Защитить тебя постараюсь, но в судебных колуарах себя не представляю.

– Трудно переводить тебе негодование твоей матери на Otto. И на русском, и на английском она отторгает его.

/Momie надеялась присутствовать на венчании, в каких небесах она витала? Наверное, иллюзия ее собственного венчания хранилась в душе. Что я могла сказать? Otto все обустроил со своими знакомыми присяжными, в зале бракосочетания мы сидели по обе стороны скамьи. Он подошел, только чтобы надеть кольцо: окольцевал, как малую беззащитную птаху. После фуршета отвез меня обратно в пансион.

Я уже носила малышку четыре месяца.

Мой недавно обретенный брат Peter наведывался в пансион, в который Otto поместил меня, пока шло предварительное разбирательство, в нем же домогался меня.

В психиатрию он привез меня после того, как я устроила побег из пансиона, как-то он его вычислил: точно остановил руку воришки, ухватив ее за запястье.

Peter, наверное, подкупил сестричку из пансиона и получил адрес психиатрии. Мы переписывались. В ту пору у меня был школьный английский, но momie следила, чтобы я была прилежной, верила в нашу будущую связь с отцом.

Дед был хорошим инженером, когда вся семья, бежавшая от революции в России, наконец добралась до Marseille, он устроил им жилье, а сам отправился в Morocco строить знаменитый железнодорожный мост./

– Jacqoo, вся семья maman из России! Наверное, это и был misalliance для моего отца?

– Otto – из прибалтийских немцев…

– Но моя бабушка – Bretone – она еще помнила Nabis – они – уроженцы Concarneau.

– Надо показать Otto этот дневник, что-то ему придётся сочинить в свое оправдание.

– «Оправдание отца» – ничего подобного никогда не звучало. К этому термину я привыкла в зале суда.

– Luz, он теперь инвалид, нуждающийся в нашей помощи.

/Я в Glasgo, живу с мамой Peter. Она мне помогла с маститом, просто нянчила меня, как ребёнка. Peter попросту выкрал меня из родилки. Мы долго добирались до Glasgo; у меня не было сил: разрез после родов зашили, он долго заживал, практически не могла сидеть. Lynne взяла меня в госпиталь на осмотр, потом ее помощь была бесценной.

Оправившись, написала maman, она сразу ответила; по-моему ее больше интересовала Lynne, чем все случившееся со мной (наверное, ревность).

Процесс отца был в Vannes. Никто не знал, где я, Otto Hippius вместо меня вызвал в свидетели maman. Она написала мне только о встрече с captain Craig, все свои волнения, etc.

Maman слишком рано меня родила, она очень красивая молодая дама. Мне неизвестно, есть ли у неё близкий друг, но поклонники были всегда. Я столько лет прожила в интернате, приезжала к maman только на каникулы или она забирала меня и мы ездили на rivière. Maman – stenographer, она записывает все доклады и всякие судебные доказательства слушаний Department of Commerce in the Ministry of Trade.

Трудно поверить: ни maman, ни Lynne не были официально женаты, обе они пробивали свою дорогу самостоятельно.

Все равно я знаю, что Captain Craig сильно любит Peter и меня. В интернате я никогда не врала, не придумывала историй о себе, когда спрашивали, говорила: мой отец – капитан, а значит он чаще на воде, чем в уютном доме в квартале Marais.

Peter, долго обижался, когда я назвала его bastarde. Он вообще затаился, узнав о том, что Captain Craig получил срок. Он был уверен, что его неправильно осудил этот немецкий выродок. Когда я вернулась в Paris, расспрашивала maman о процессе, она отделалась шаблонным пересказом: два человека на судне отца были убиты, captain всегда несет ответственность за безопасность пассажиров. Зато Peter поклялся мне отомстить за отца. Сейчас он учится на архитектора.

Lynne изредка присылает открытки разных районов Glasgo – не хотела бы там жить – она гордится, как успешно идёт учеба Peter, мечтает о том времени, когда он будет создавать проекты новых кварталов Glasgo. Их домик в East End.. он удобный, Lynne недолго добираться до госпиталя, но можно ли сравнить небогатую шотландскую старину с кварталом, в котором я выросла… однако большая часть моих отроческих лет прошла вдали от Marais./

– Jaqcoo, остановись! Мне надо все перемолоть.

– Дальше не так много заполненных страниц.

Еще хотел тебе сказать, что меня включили в семинар по старым шрифтам, пока я ничего не ответил.

– И как этот семинар впишется в наши планы?

– Он будет в Uni Zürich. Судя по программе, мне предложат часть работы по расшифровке. Семинар начнется 9 ноября.

– По старым записям maman мы расшифровываем мою жизнь изначально.

– Если эта тетрадь – не уловка Mr. Craig, junior.

– Ни ты, ни я не спросили его, когда он поменял фамилию Craig на Lionel Kregg?

– Теперь связь с ним через поверенного, но он вручил мне визитку, когда шла перестройка в доме. Есть телефон и emails.

– Значит оплата за его работу шла в банк на имя Kregg. Тогда у меня нет доказательств, что он – мой дядя.

– Kregg может быть его партнером. Пока вопросов больше, чем ответов. Тетрадь надо дочитать до конца. На конверте имя и адрес Jamie Hippius. Это тоже может быть уловкой Kregg. В любом случае надо связаться с Otto. На этот раз не оттягивай встречу, я буду рядом. Отец передвинул твою жизнь на несколько градусов, но мы еще не слышали ответчика, если считать твою маму истцом.

– Здесь вырваны несколько страниц. Нет начала фразы

/но он уже не был незнакомцем: mr. Danwood из кабины, которая выходила на корму, встретил меня на верхней палубе, представился, так мило сделал комплимент моим, выбившимся из-под шапки рыжим прядкам. Mon pere captain Craig потом представил нас с Peter обоим джентельменам. Они оба показались мне симпатичными, после общей трапезы мы долго беседовали, каждый из них непринужденно, как старым знакомым, рассказывал нам с Peter сколько уже раз они совершали круизы, где побывали, что особенно запомнилось. С mr. Danwood мы потом соревновались в Darts, он оказался таким заядлым игроком, а его друг, Judges из старинного Нормандского семейства, просил нас называть его Robert, как звали его предка из Norwich.

Ужас вспоминать! как я обнаружила его тело в дверях к подобию салона, где нам накрывали завтрак.

Потом, на суде Otto все говорил за меня, у меня не было сил, началась затянувшаяся икота. Этот злодей Otto все так запутал, что по началу я оказалась как бы соучастницей преступления; в судебном процессе он сменил свою тактику, взял роль моего защитника. Я уже была в пансионе, когда он с разгону начал домогаться меня. Ну почему я поверила, что с его помощью выйду оправданной? Иначе никогда бы не поддалась соблазну. Наверное он воспользовался моей слабостью: мне казалось, я день ото дня слабею, с трудом заставляла себя подниматься, идти на завтрак, на прогулку… или он что-то подмешивал в бокал по вечерам, когда мы устраивались в буфете пансиона выпить вина или аперитив. Он увещевал меня, как надо вести себя на процессе.

Боже! На очной ставке с отцом я только плакала, увидев, как опало его лицо и прорезались складки вдоль губ и темные мешки под глазами. О приговоре отца мне сообщил Peter, это уже было в небольшом саду психиатрии.

Так я и не знаю, каким образом maman удалось вытащить меня оттуда. Это уже было после родов, но мою девочку она не отвоевала у немца, все-таки он был законным отцом.

Это все мои догадки о роли maman: выкрал меня Peter, выздороветь помогла Lynne. Возвращение в Paris, недолгая жизнь дома в Marias и теперь этот campus… моя соседка Heloise прилежнее меня в штудиях, но у меня практически нет accent/

– Дальше ничего нет, Luz. Страница не вся исписана, но, как видишь, пустые листы.

– Как будто ее просили написать. Это не совсем дневник, правда?

– Возможно, оттого, что я все-таки тебе переводил с листа. Ее английский простоват, но по времени, похоже, она еще в колледже или Uni.

Peter мог попросить ее кое-что придать бумаге, он же поклялся отомстить Otto.

– Или психиатрия и всё пережитое затормозили мышление.

– «А мы в кольце каких-то линий: концы в воде, их не найти»

– Ты сочиняешь на ходу?

– Перевел с русского, вспомнил, когда только вникал в поэзию.

– Надо поискать обоих англичан. Если второй – выходец из Normandie, ему мог бы принадлежать Тюдоровский дом, наш дом, Jacques.

– Смотри, Luz, Danwood – первое, что я нашел – Danwood FAMILY – Hauskonfigurator.

– Эту английскую парочку объединяла еще и деловая составляющая.

– Ты предлагаешь заняться убийством двух английских подданных сорок с лишним лет назад?

– Но ведь сотворение Lucie Hippius началось на фоне этой трагедии. Мы только знаем, что Captain Craig был осуждён на восемь лет за соучастие в убийстве, происшедшем на его судне. Твой отец хранил в тайне даже имя твоей матери, значит на это у него были свои основания.

– Благодаря сохранению этой тайны я стала адвокатом. Теперь я совсем не уверена, что смогу им быть.

– Это паническое направление мысли, Luz. Уверен, теперь в интересах Otto будет придать ясность случившемуся. Если этот дом действительно принадлежал семье Danwood, понятно, что после войны отец Otto или кто-то из рода твоей бритонской бабушки сумел состряпать разрешение на бесхозный дом.

Peter сорок лет собирал материал о деле своего отца, прежде чем предоставить нам улики против Otto и претензии на дом. На одной из фотографий, которые я просмотрел и вернул на стол Palimpsest, возможно, mr. Danwood собственной персоной. Я не смог без лупы рассмотреть его кольцо, скорее всего, это фамильный перстень.

– Jacques, мне надо закончить свое дело, Palimpsest ждет мои выводы после разговора с патологоанатомом и осмотром убиенного. На свой страх и риск я изменила план, предложенный распадающейся семьей. Но это был правильный шаг, теперь надо все изложить Palimpsest и двигаться дальше.

– Luz, моя роль всегда сводится к одному: я – плечо. Otto, наверное, потерял терпение в ожидании меня; выслушаю его, попробую настоять на том, что нас интересует правдивый рассказ о Jamie. Надо прочитать письмо поверенного Kregg. Я склонен к тому, чтобы связаться с Kregg лично.

Это именно то, чего Люси не хотела, но упустила время опередить Жака. Она промолчала, обвила руки вокруг его шеи и потерлась щекой о его щеку, на которой уже проступила поросль. Крепко обнявшись, они отступили от стола, на котором осталась раскрытая на пустых страницах тетрадь.

Резко набрав скорость отъезжая от дома Otto, Jacques подумал, как он, пропутешествовав тысячи миль в океанах и на разных материках, мог оказаться прирученным этим крошечным Concarneau? Только ли Lucie и живописность этих мест затормозили его, сложившееся годами, плавание или скольжение из одного дня в следующий?

Или звонит, пока еще в отдалении, колокол, напоминая о недавно пропущенном сквозь пальцы пятидесятилетии? Или то, что Luz не назвала substitute, но polyglot, могущий влиять на его параллельные жизни? Жизнь его вечного substitute – ни что иное, как надежда спихнуть страх, с которым он родился, подменить его чем угодно: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

В его ушах все еще раздавался охрипший голос Otto.

– Нет, Jacques, ты предъявляешь мне ошибочные претензии. Madame Margauerite Volynsky собственной персоной увезла свою дочь Jamie из и по сей день существующего Centre Hispitalier de Cornouaille Quimper Concarneau. В это время я вел процесс в Vannes, оставив малышку Lucie с кормилицей у моей сестры Adele в этом самом доме, в котором мы с тобой сейчас находимся. Jamie оставалась в госпитале.

– Если я правильно тебя понял, Madame Volynsky – мать Jamie. Разве она не имела права оказать помощь дочери по своему усмотрению?

– О, нет, Jacques – Gott schütze dich! – можно ли оторвать младенца от груди матери?

Кормилица была необходима, потому что Jamie не всегда была в состоянии кормить ребенка. Я надеялся, что осознание себя матерью поможет преодолеть боль, которую она пережила при трудных родах, она потеплеет от общения с малышкой.

– В дневнике Jamie писала, что после тяжелых родов ее выходила Lynne, мать Peter Craig.

– Мне ничего неизвестно ни о дневнике, ни об участии miss Lynne. Jamie, пока было молоко, кормила Lucie до тех пор, пока madam Volynsky не увезла дочь в Paris. Когда я вернулся из Vannes, Adele рассказала мне о произошедшем. Я связался с madam Volynsky, она вообще не хотела, чтобы ее дочь помнила о – как она выразилась – «случайном ребенке». Надеюсь, ты дашь мне слово – не излагать Lucie эти подробности.

Теперь он приближался к их с Lucie дому. Они снимали мансарду, выходящую с одной стороны на воду, с другой – в небольшой сад. Несколько штук антиквариата из дома Hippius вперемешку с удобной модерной мебелью, старая бретонская, кухня никакого уюта: как бы все попало сюда случайно, по надобности. Жак замечал это, когда оставался один. Кроме его личных вещей, включая пару артефактов-презентов, ни одна вещь в доме не могла бы ничего сказать о нем. И все-таки дом наполнялся чувствами и мыслями обитателей, когда они оба или поодиночке здесь появлялись.

Разговор с Otto озвучивал разметавшиеся в разных направлениях его собственные мысли. Где-то его зацепило высказанное Otto: – Я стоял у истока истории с Captain Craig, теперь вы с Lucie получили ещё не подтвержденные эпизоды ее продолжения; логику дальнейшего развития, которую нам подкинул Craig junior, нам придется распутывать. Возможно, это придаст смысл дальнейшей жизни.

Жак негодовал: как выброшенная на песок рыба, уже начинавшая подгнивать, все более выпрастываясь из сползавшей с нее растворившимся облаком тени, оказалась на этом отрезке пути? Такой образ, предложенного Otto «смысла дальнейшей жизни», нарисовался в воображении Жака. И скоро его Luz почувствует этот омерзительный запах. Нетушки! It’s not my cup of tea.

Наверное шквальный ветер с моря только усилил этот запах.

А в параллельной жизни ветер

и терпкий запах трав сухих…

Он попал не в ту колею. Рыба тухнет с головы: слово «Palimpsest» столкнуло его в эту колею, надо выбираться…

Schurke! Schurke – это не Otto – он сам. Совсем недавно он уверял Luz, что он – плечо, теперь он бежит, уже хотел вывернуть машину в направлении на Zürich…

От одной мысли, что он мог свернуть на Zürich, зная с каким нетерпением Luz ждет его возвращения, Jaqcues вздрогнул: что-то подобное отложилось в сознании, когда внутреннее напряжение сковало его так, что он был готов подсесть на иглу. Но как это было давно, а тепершее состояние оказалось таким же?

У него было собственное Spacetime, оно не измерялось датами: он ощущал себя с тем или иным пережитым моментом, который, точно quant, мог оказаться в нескольких местах сразу, в каждом из которых формировал среду обитания в соответствии той, где находился. Попросту – геккон, хамелеон.

Мы возвращаемся к себе:

куда ж еще идти?

Кружась по временной судьбе,

сбиваемся с пути.

Но он – единственный, прямой

проступит миражом,

не смоет след его прибой:

он в вечность погружен

На столе у кофе-машины он нашел записку:

«Не хватило терпения дождаться тебя. Решила вернуться к работе. Palimpsest сделал термин: в 15:00 мы встречаемся с семьей убиенного в кабинете паталогоанатома. Позвоню тебе, когда освобожусь. Перекусим у Berger и поедем к отцу. Baiser»

Он ли не читал когда-то Hermann Gunkel о связи жанров с «местом в жизни»? И вот теперь ему требуется выпрыгнуть из ветхозаветных связей в его теперешнее пребывание, а по дороге заглянуть в то, что здесь происходило сорок с лишним лет назад. Чему он противится? Нет ни йоты доверия тому, что происходило вокруг малышки Lucie. By the way, Kregg is call of Dragon. Стоит ли углубляться в восемьсотлетнее существование дракона Kregg, придуманного незнакомым ему одноименным американским писателем Kregg P. J. Jorgenson?

Jacques извлек визитку Lionel Kregg из своего бумажника.

– Да, Jacques, вы на правильном пути: дом действительно принадлежал семье Mr. Judges Onfroy; как вы подметили, перстень на пальце подтверждает старинное происхождение этого семейства. Его друг, Mr. Danwood восстанавливал дом после войны. Оба эти джентельмена были убиты на судне моего несправедливо осужденного отца – captain Craig. Вам предстоит разобраться, каким образом домом завладел Otto Hippius в доле с господином префектом?

Чтобы опровергнуть несправедливое осуждение моего отца, его дружбу с убитыми персонами, одному из которых принадлежал дом, и сфабрикованная женитьба Otto Hippius на моей сестре Jеmmie, ушло без малого сорок лет.

– Lionel, моим первым вопросом был: жива ли мать Lucie, но вы сразу начали отвечать на второй.

– Кажется, я нигде не упомянул, что ларчик просто открывался. Если не ошибаюсь, в вашей профессии один из основных элементов – терпение. Скорее всего, это нас сближает.

Jacques пристроился у окна. Голос Otto перемежался с резкими репликами Luz. Время от времени она сжимала руку Жака выше локтя; сквозь тонкую ткань куртки он чувствовал ногти ее пальцев, ее волнение передавалось ему, но он молчал.

В какой-то момент комната наполнилась тишиной. Жак разглядывал наползающие друг на друга облака.

Все небо исчерчено нами,

испещрено целиком,

а сколько под ним стенаний –

к нему обращенных лицом.

Неожиданно для самого себя Жак услышал свой голос:

– Ti volgio bene!

– Jacques, ты молчал все время, как будто ничего не произошло, и вдруг заговорил по-итальянски!

– Luz, наверное, мой внутренний голос просто озвучился. Все время я был здесь, чувствовал твое волнение, но до того, как мы вошли в дом твоего отца – в твой дом, Otto – я беседовал с Lionel Kregg по телефону.

Ваши с Luz выяснения отношений, которые вам пришлось преодолеть, мало касаются задуманного Kregg complot. Несмотря на то, что Kregg по сути своей мерзавец, надо отдать ему должное: он потратил сорок лет, чтобы начать тяжбу. В теперешние его планы не входит открыть нам – жива ли твоя мать Jamie.

То, что получил в объемном конверте Palimpsest с курьером и расписался в получении, скорее всего, одновременно получил господин префект, который уже связался с тобой Otto, содержит в себе документально подтвержденную информацию о принадлежности Тюдоровского дома Mr. Judges Onfroy. Восстановлением этого дома после войны занимался его друг Mr. Danwood. Оба эти господина были убиты на судне, принадлежавшем Captain Craig, который, склоняюсь думать, был с ними в дружеских отношениях, тем не менее, он был осужден в соучастии в убийстве и отбыл срок наказания. Эту часть – наиболее известную тебе Otto, могу дополнить тем, что мы с Luz – в процессе чтения дневника Jamie – нашли в интернете: фирма Danwood House, также находящаяся в Danemark, и по сей день существует. А Mr. Peter Lionel Craig – довольно известный архитектор, проектирующий дома в Glasgow.

Немного подумав, могу посоветовать тебе, Otto, забыть о своей доле в Тюдоровском доме и предложить ее господину префекту, пока дело не дошло до иска, который может предъявить Kregg вам обоим.

– Jacques, иск уже предъявлен на имя префекта, которому я должен объяснить всю суть дела.

– Или полностью заплатить префекту за дом на условиях отказа от оного в пользу Kregg.

– Ты забываешь, что я – maitre Otto Hippius – не последний человек в этих местах.

– Именно поэтому не стоит попадать на первую полосу местных газет. Ты grand maitre в отставке. Или ты решил одержать победу над Lionel Kregg?

– После того, как я очнулся в госпитале и понял, что меня ожидает в скором времени, я позвонил Palimpsest и попросил его оказать мне услугу, а именно, переписать дом на имя Lucie.

– Один раз ты подставил будущую мать Luz под молоток судьи, теперь ты подставил свою дочь под угрозу не только потерять дом, но, возможно, пожертвовать своей карьерой. Боюсь, на этот раз, Otto, ты сыграл в свои ворота.

– Jacques, почему вы с Lucie поверили какому-то сфабрикованному дневнику Jamie?

– Даже, если он сфабрикован, он открыл нам то, о чем ты предпочитал молчать с тех, пор, как ребенок Lucie спросила тебя, где ее мама и ты ответил: «Её нет с нами». Или попросту зачеркнул для ребёнка существование матери.

– Lucie не была обделена любовью. Не я распорядился судьбой Jamie. Мать Jamie увезла её в мое отсутствие.

– В то время ты был адвокатом, причем, выигравшим процесс Captain Craig, наверное это стоило немалых усилий.

Ты был в состоянии обвинить мать Jamie в краже своей дочери, в то время кормящей матери твоего и Jamie ребенка, но ты предпочел этого не делать, т.е. самостоятельно распорядиться судьбой Lucie.

– На это были причины. Никто не дал тебе права меня осуждать!

– Никто. Однако, услышав, что перестройкой – для твоего удобства – Тюдоровского дома, занимается некто Lionel Kregg, ты попросил Luz просмотреть папку из твоего кабинета с делом Captain Craig. При этом напутствовал ее, что ничего доброго в нашу семью эта фамилия не принесет.

Ты просто насторожился. Главное в том, что кроме только одной страницы, находящейся в папке, а именно титульного листа, там ничего не оказалось. На это мы с Luz обратили внимание. Однако предпочли тебя не тревожить, слишком долго были в «ожидании Годо», а именно, твоего откровенного рассказа – «наивность милая нетронутой души», неправда ли?

Как только ты понял, кто такой Lionel Kregg, ты составил свой план действий, однако ты не учел намерения Peter Lionel Craig, который начал с Luz: рассказал ей о Jamie, о том, что он – ее сводный брат. Следующим его шагом был одновременный удар: он прислал нам дневник Jamie и предъявил иск на Тюдоровский дом тебе и господину префекту.

Отреагировал я. Еще не зная про иск, решил поговорить с тем Lionel Kregg, который, закончив работу по переделке дома, и получив договоренную со мной сумму за работу, вручил мне свою визитку.

Мой первый вопрос к нему был: жива ли мать Lucie? В ответ он спросил: будут ли у меня еще вопросы? Тогда я спросил его об участии обоих англичан в интересах этого дома, исходя из фотографий, которые Kregg вложил в конверт, отправленный на имя бюро Luz. Ответ ты знаешь от своей дочери: Jamie упоминает о них в своем дневнике. Да, это те самые убиенные на судне Captain Craig aнгличане.

Я повторил Kregg мой первый вопрос, услышал ответ: «Кажется, я нигде не упомянул, что «ларчик просто открывался». Не могу с ним не согласиться: на шарап этот ларчик не вскрыть. «Я так глупо полагаю»: ключ от ларчика может быть у тебя, Otto.

– Из твоего рассказа делаю вывод: твой звонок Kregg надо было прежде согласовать со мной. Любые тактические ошибки с такого рода людьми отбрасывают нас назад. На правах адвоката защиты – а я их получу у судьи, даже если передадим ведение защиты Palimpsest – суд может отклонить иск, учитывая, что он направлен против префекта и maitre Otto Hippius. Cˋest une große affaire, mon Cheri!

– Otto, ты продолжаешь упрямо молчать обо всем, что предшествует появлению Lionel Kregg на нашем горизонте. Не могу с этим согласиться.

– Просто ставишь спицы в колёса: главное – отбросить подальше этого негодяя, назвавшего себя дядей Lucie. А ты, как я вижу, поверил в его байку.

Никакой Peter Lionel Craig не существовал во дни оны, его не упоминал ни Captain Craig, как своего сына, ни Jamie, как ее сводного брата.

– Прости, Otto, но в процессе Captain Craig должны быть названы имена убиенных англичан на его судне. Я тебе их назвал. Ты не высказал ни слова, чтобы их опровергнуть. Даже если Lionel Kregg сотворил дневник Jamie и свое участие в ее жизни, принадлежность Тюдоровского дома Mr.Jadges Onfroy ты не оспариваешь.

– Ты родился в Elsass, что ты знаешь о следах войны в Bretagne, в частности, в Concarneau? Дом моих родителей уцелел, моя мать – уроженка Concarneau. Мой отец сражался на стороне Resistance, поэтому его приняли в этих местах, как освободителя: он спас мою будущую мать и этот дом. Что касается нормандцев с фамилией Onfroy, можешь прочесть в их гербовнике.

Англичан, убитых на судне, я никогда не видел в лицо. Lucie показала мне присланные Kregg фотографии. Знаю, ты обратил внимание на фамильное кольцо на руке центральной фигуры, но он наклонился, его лицо закрывали поля шляпы. Возможно, это был один из Onfroy, рядом был кто-то из Donwood, мне это неизвестно, я занимался делом Captain Craig…

– К сожалению само дело из папки исчезло, voilà.

– Jacques, ты хочешь заняться убийством на судне Captain Craig?

– Нет, хочу помочь Luz выпростаться из пут обмана.

– У меня ощущение, что ты впутываешь Lucie в дела давно минувших дней.

Оба англичанина были убиты из личного оружия Captain Craig. Убийцу не нашли, но Craig подтвердил, что colt принадлежал ему. Это все, что я могу вам рассказать.

– Но это далеко не все, что поможет отвертеться от Peter Lionel Craig.

– Предполагаю, что он – bastarde.

– Это второе, что нас c ним сближает. Первое – как Lionel Kregg изволил заметить в нашем телефонном разговоре – это терпение, теперь из твоих уст прозвучало второе – bastarde…

– Разве твои родители не были женаты?

– Были официально женаты и я ношу их фамилию – Durand. Но моя матушка изволила понести еще до того, как брак с monsieur Durand был заключен. Мой брат Rafael и я – молочные братья. Мой биологический отец – clochard Julien, похоже, я опоздал узнать его фамилию.

– Jacqoo! По-моему хватит на сегодня!

– Погоди, детка! Jacques сделал интересное признание.

Скажи-ка Jacques, твой новообретенный отец не родился клошаром, кем-то он был до того, во что превратился?

– Был: молодым предпринимателем, заядлым теннисистом, повстречался с моей будущей матерью где-то на Riviera Côte d’Azur. Наверное, там же потерял ее из виду – она была помолвлена с monsierur Duran, к которому вернулась после небольшой love affair; разыскал свою предыдущую подругу, которую оставил, увлекшись моей синеокой easygoing матерью. Это все, что я о нем могу рассказать. Годы спустя я видел его фотографии именно в том возрасте, в котором случился курьез. Мы – на одно лицо, т.ч. подтверждение моего сыновства имеет corpus delicti.

Попробуем все-таки вернуться к нашим баранам: дело Captain Craig, исчезнувшее из твоей папки, оставим на твое усмотрение, однако наш Lionel Kregg мог бы отодвинуть претензии на Тюдоровский дом на второй план, если бы ты предложил ему post factum оправдать Captain Craig, т.е. снять с него обвинение в соучастии в убийстве, за которое он потерял восемь лет своей жизни. Что скажешь, cher Otto?

– Боюсь, я теряю дар речи…

– Ты вторично отвергаешь мои предложения – отмежеваться от Lionel Kregg. Ты переписал дом на Luz, разве это не означает, что иск против тебя переходит на твою дочь, совладелицу дома? Я не могу с этим согласиться…

– Jacques, отцу надо дать отдых. Pap`a, завтра ты переговоришь с префектом. Сообщи нам, чем мы можем тебе помочь.

– Jacqoo, где бы тебе легче всего было оказаться?

– Я этого никогда не знаю, Luz. Но ведь мы едем домой. Пусть даже легкая занавеска в нашем доме едва справляется с ветром – она все-таки наш парус.

– Твое спасение – вода, мое – одеяло, в которое я могу зарыться и затихнуть, и ты – рядом.

Да, он рядом, но «парус» к утру прибьется к берегу; одеяло подвинется, когда он прижмет ее к себе и они обнимутся, дыхание участится, усталость отпрянет и близость свершит свое чудо.

Итак он подумал: «I thought I would dust it off and give it some new life». Стоит ли надеяться на оброненную писателем фразу, включив ее в образ действия собственной жизни? It’s a dead cells.

Жак не был склонен к сочинительству: сидеть за столом, вперив глаза в задернутую штору или в кусок сада – ни на йоту больше распахнутого окна – изнуряя себя идеей фикс: а вдруг рассыпавшийся в одночасье артефакт содержал в себе недостающий осколок тайны, не поддающейся расшифровке?

Из этого мог бы сложиться рассказ, их могло быть столько, сколько сокрытых в артефактах тайн, «Но сейчас идёт другая драма, И на этот раз меня уволь»

Наверное, страх – быть стиснутым, не умеющим выпростаться из навязанных ходом событий пут: будь то его собственная уязвимость или быть подчиненным извне, как «вечный жид, или Корсар, или таинственный Сбогар», – спасаться бегством?

Разум мешает доверию Богу,

разум и страх.

Мобильный телефон Lucie звучал слабо, но, наверное, какое-то время, пока Jaqcues отрывался от сна. Он поцеловал Lucie в оба глаза и они распахнулись.

Телефон звонил из приоткрытой двери ванны. Jaqcues не расслышал реплику Lucie, но так рано могла звонить только madam Solange, с давних времен хозяйка дома Hippius, себя она называла e`conomie.

Jacques почувствовал, что Luz не подает признаков жизни и всякое промедление с его стороны ничем не облегчит все, что за ним последует.

– Jaqcoo, ты не проживаешь эту реальность так, как я, попадаешь в неё из своих тенет, включаешься сразу, но ненадолго.

Сейчас Solange сообщила, что придя на кухню, чтобы приготовить кофе для papˋa, нашла на столе записку, на листке, оторванном от календаря: он просил не разыскивать его, набраться терпения, он даст о себе знать. Думаю, он составил свой план действия, не хочет нашего участия.

– Luz, Angelet, пустить Otto на произвол судьбы мне кажется легкомыслием. Дай мне мобильник, я позвоню шоферу Otto. Если он отзовется, мы будем больше знать. Я не пользуюсь непререкаемым авторитетом у твоего отца…

– Историю о себе-bastarde, которую ты отцу рассказал, вряд ли пришлась ему по душе.

– Но думаю, что попробую на его след напасть.

– Jacques, шофер не отзывается. Мы с Palimpsest встречаемся в 14 часов в суде для предварительных переговоров по моему делу.

Как раз Palimpsest пишет… Ему звонил Marс Lanou: господин префект поручил ему разобраться с иском Lionel Kregg.

– Marc Lanou? Это твой бывший друг?

– Да. И, в отличие от меня, давно преуспевающий адвокат; господин префект не дождался объяснений с отцом и начал действовать самостоятельно.

– И поэтому Otto скрылся. Занимайся своим делом. Устремляюсь на поиски Otto. Нет нужды переживать, Luz, возможно, Marc Lanou – лучший вариант для нас, Otto сейчас не в форме.

Если он вообще еще в этом мире? Жак вырулил на основную дорогу и прибавил скорость. Путь прокручивался сам по себе – злополучный Тюдоровский дом. Больше старику деться некуда.

Жак попробовал поставить свои мозги на режим спокойного качания лодки на волнах в безветренную погоду. Тем не менее, представление о том, что Otto предпочтет «лучший мир», чем продолжение сфабрикованных дел на основе его промахов сорокалетней давности, не позволяло расслабиться. Ему предстоит воочию увидеть дело самих рук старика. Вряд ли к этому можно быть готовым.

Въехав на аллею, Жак решил не парковаться у дома, и проехал почти до того же места, где не так давно сидел на скамье, рассматривая содержимое конверта, присланного Lionel Kregg – этим злобным духом из «Call of Dragon». Вообще-то у него не было уверенности – не тот же ли самый дух вселился однажды в самого Otto?

Подцепить кончиком пинцета пласт истории, который веками дожидался своей череды: а вот и я, будем знакомы! Эти моменты приближали горизонт, задвигали за кулисы ранимость души; перед глазами выпрастывались из песка ростки преемственности. Тем, кто не верил в неё, открывались процессы развития, когда старое, ветхое, стертое пластами времени обновлялось, становилось даром Божьим. Этим Жак объяснял подаренное ему право на жизнь. Похоже, это было в параллельной жизни: теперь выйти на ее траекторию вряд ли удастся.

Он неуверенно спускался с осыпи к ангару для лодок, в ожидании неприятного столкновения с тем, что его воображение нарисовало утром: след исчезнувшего Otto – в самом ли ангаре или просто в набегавших волнах?

Помочь старику мог бы только шофер, наверняка получивший кругленькую сумму за доставку, etc.

В ангаре была только лодка сына префекта, которую сын с семьей недавно опробовали. Жак вышел на маленький пляж, прошелся по кромке пены. Никаких следов на песке не обнаружилось. Он резко обернулся: недалеко должен быть лифт. Если следовать этому плану, Otto в своем кресле-каталке мог спуститься только на лифте, от которого у Жака, конечно, не было ключей. Он вообще только раз здесь плавал, когда однажды приехал посмотреть, как продвигаются работы бригады Kregg. Вспомнил радость, которую ему вернули волны, потом исчезающую во время крутого подъема наверх. Тогда он не заметил заросших травой ступенек, вырубленных, возможно, в детстве Lucie: ни ангара, ни лифта еще не было. Adele, сестра Otto привозила девочку в Тюдоровский дом в жаркие летние дни; иногда с несколькими школьными подругами Lucie. На маленьком пляже укрепляли пару зонтов, раскладывали шезлонги, ставили в тень корзину с провизией.

Lucie показывала Жаку альбом с фотографиями. Для него это было время обживания той жизни Lucie, которое потом он мог воспроизводить в долгие часы дороги или работы, разлучавшие их в первый год после помоловки.

Отыскав подобие ступенек, Жак начал подниматься. Разыскивая очередную ступеньку, он остановился, поднял голову, чтобы прикинуть, сколько еще осталось до кромки осыпи.

– Хотите, брошу вам веревку? Если не ошибаюсь, вы monsieur Durand?

– Il est le plus. Спасибо, maitre Lanou, доползу сам.

Они обменялись рукопожатиями.

– Как вы догадались, кто я?

– Подумал: maitre Hippius прибегнет к вашим услугам, чтобы раскрутить иск, присланный ему и господину префекту по поводу дома, понуро стоящего за нашими спинами. Именно я, волею судеб, нанял подрядчиком для перестройки дома Lionel Kregg.

– Я решил посмотреть на дом, прежде чем вникать в бумаги. Не мог предвидеть, что вы окажетесь на пляже. Осматривая дом, не проверил, работает ли лифт?

– У меня нет ключей от лифта. Понадеялся на бывшую когда-то закалку.

– Вы не обратили внимания, есть ли в ангаре лодка Stephane, сына префекта? Мне надо убедиться, что имущество семьи префекта в целости.

– Лодка на месте, об остальном имуществе не имею понятия.

– Да, конечно. Вы приехали осмотреть, что следует перевезти из вашего имущества, прежде чем будет составлено описание?

– Нет, maitre Lanou, я надеялся найти Otto Hippius или хотя бы его след.

– За этим вы спустились на пляж? Maitre Hippius, передвигается на fauteuil roulant, как бы он спустился с кручи, если лифт стоит наверху?

– У него есть шофер, который мог бы помочь, правда на мой звонок он не отозвался.

– Вы разыскиваете Maitre Hippius? Начинаю понимать, почему господин префект обратился ко мне.

Не хотите ли присесть? Может быть расскажете мне об этом Lionel Craig, кажется он проживает по ту сторону La Manche? Какими судьбами этот дом мог бы ему принадлежать, если я правильно понял сбивчивое объяснение префекта?

– Maitre Lanou,..

– Marc. Si tu veux.

– Все, что меня интересует сейчас – это убедиться: Otto Hippius в добром здравии. Прошу меня извинить, но я продолжу мои поиски.

Жак все-таки не хотел остаться невеждой, пренебрегая панибратством Marc.

– Однажды, после аперитива, пока не подали закуски, перейдем на «ты». A plus tard!

Jacques даже успел, поворачивая ключ в своей Lancia, сформулировать едва забрезжищую мысль: проживая эту жизнь здесь, он не хотел бы встречать в ней Marc Lanou.

Уже в машине он обнаружил, что его мысли вместе с машиной набирали скорость, только в отличие от Lancia, бежавшей по шоссе, они двигались по кругу. В этом кругу, кроме него самого, обозначились три фигуры: Otto, исчезнувший в неизвестном направлении, Luz, пока не объявившаяся после слушания дела, которое она вела в суде, и только что оставленный им в Тюдоровском доме Marc Lanou. «И что характерно», как говорил его лицейский преподаватель географии, эти трое встроились в круг его мыслей из объединяющего их прошлого, в котором и намека не было на появление Jacques, который меньше всего мог бы оказаться адвокатом, коим каждая из этих трех фигур являлась.

Jacques обнаружил, что съехал на боковую дорогу, ведущую к Bistro Vernier. Собственно, отсюда берет начало четвертая фигура – его собственная – встроившаяся в только что очерченный его воображением круг. В этот момент он увидел в метрах двухстах от машины, неспеша вышагивающего в направлении Bistro Palimpsest. Vous a la!

/мысли в рассыпную/

Незаметно промелькнуть из симуляции обратно в платоновскую пещеру: отдаться своему интуитивному восприятию реальности.

И даже, если одна, прочитанная на ходу, по-итальянски сформулированная мысль: «она обставила его жизнь, как обставляют чужие дома», он прикарманил суть, теперь она становится его навязчивой идеей – подспудным упреком Luz .

Если он откажется от участия в симпозиуме в Zurich по расшифровке артефактов, где ему предоставляется возможность выступить с любым – по его выбору – материалом, в следующий раз его забудут пригласить. Есть же еще письмо из Ministry of Antiquities Cairo, он только успел раскрыть конверт и пробежать несколько строк: речь шла о возвращенной Египту ценности, требующей подтверждения в ее подлинности; видит Бог, это интереснее ему, чем скрывшийся за спиной Marc Lanou maitres Hippius.

Сообщение на мобильнике прервало «нить по нисходящей», незаметно протягивающейся от размещенной в его сознании Luz.

Имя его братишки Rafi высветилось на Display, но говорил не брат, а прерывающийся от волнения женский голос:

– Jacques, мы еще не знакомы, я – Emma. Мы хотели сегодня… должны были se marier. Rafi… не пришел. Может быть он звонил тебе?

В голове Jacques прокрутилось что-то язвительное: ее имя ассоциируется с Emmanuel. Должно быть, Rafi просто сбежал.

– Мне очень жаль, Emma, возможно, Rafi еще не был готов к откровению. На моем горизонте он давно не появлялся, последний раз мы вместе навещали нашу мать. Мне он не сообщал о намерении se marier.

– Что ты подразумеваешь под откровением?

– У него могла быть другая джендерная идентификация. Когда мы были еще подростками, я однажды – про себя – пожелал, чтобы ему встретился искушенный в сексе парень. Мы вообще не говорили на эти темы, это мое личное ощущение.

Ты звонишь с его телефона, это случайно?

– Нет я звоню из его квартиры, мобильник лежал на комоде в прихожей. В нем нашла твой номер.

– Ты видишь что-нибудь вокруг, подтверждающее его намерение исчезнуть?

– Вижу только jackett, который он одел бы для Marie.

– Emma, попробуй оглядеться вокруг, пока я позвоню Rafi.

И разница в том, что для него каждая вещь – в ее сущности, которую всякий поверхностный, брошенный на неё взгляд не видит. Поверхностный взгляд запоминает название вещи, иногда ее цвет или запах. Для него все, на чем взгляд останавливается, имеет свою «биографию», которую он может в любой момент рассказать. А как иначе мог бы он рассказывать об артефактах, проживших не счесть сколько жизней? Когда он еще преподавал или отвечал на некоторые письма, приходящие в музей от любознательных посетителей, он подметил, что наиболее существенные вопросы, порой витиевато сформулированные, были от людей, живших в сельской местности, тех для кого земля – основа их жизни. Иначе и не могло быть: сколько пластов земли сменилось за несколько поколений живущих на этой земле, и каждый пласт – это история того, что в нем рождалось, цвело, плодоносило и умалялось временем.

Этот русский поэт – которого он начинал открывать в ранней молодости, чтобы русский язык в нем укоренялся не так медленно, как поначалу – приобретал свое величие семимильными шагами, но когда он прочел : «Во всем мне хочется дойти/ До самой сути:/ В работе, в поисках пути,/ В сердечной смуте». Последняя строка захлестнула его мартовским ливнем, под который он попал в тот момент, когда Veronique убегала от него, и каждый ее след размывала обрушавшаяся на них стихия.

На одной из фотографий великий поэт – пишущий на русском, что не умаляло его величия – стоял, согнувшись, посреди картофельного поля с лопатой в руке и ведром неподалеку, в которое бросал выкапываемый картофель. Эту фотографию Jacques вложил в нагрудный карман куртки вместо бывшей в нем фотографии Veronique.

Объяснить, почему перед тем, как вызванивать Rafi, скрывающегося от ответственности, ему вспомнились стихи о «сердечной смуте», не требовалось: та же смута была в его собственном сердце и в сердце братца.

Jacques набрал номер их старого родительского гнезда, и не ошибся. Через несколько гудков Rafi ответил.

Этот скупой на слова физик-теоретик с места в карьер объяснил, суть дела.

– Brüderchen Rafi! Только один человек в бренном мире жил от Воскресенья до Вознесения, не возомнил ли ты себя в Его ипостаси?

– Это твоя теория, Jacques. Мне не пришло бы в голову задумываться о земной жизни упомянутого тобой. Мне просто потребовался месяц, с небольшим, чтобы уяснить себе, что я для семейной жизни не создан.

– В таком случае, уведоми о своём решении Mademoiselle Emma.

Apropos, фамильное гнездо, где ты пребываешь: я был бы не прочь перелететь под его сень; похоже, у меня самого что-то выпало из формулы семьи.

Кроме того, должен по зову науки прибыть на симпозиум в Zürich. Оттуда сразу в Cairo: щедрые англичане вернули Египту какую-то реликвию.

– Ты просто задействован жизнью, mein jüngster.

– Скорее всего, малодушно убегаю от ответственности, и это – коварство.

– У коварства чаще всего подоплекой – любовь.

– Пожалуй, надо остаться, чтобы избежать шаблона.

– Сколько ты на этом потеряешь, с точки зрения карьеры и финансов?

– Это предоставляю вычислить тебе, меня заденет только потеря чувства, что я нужен.

– Скинь мне состояние твоего conto за последний квартал.

Пока Jacques ожидал комментарий брата, он дочитал письмо из министерства иностранных дел Египта, из которого следовало, что прежде, чем англичане вернут Египту принадлежащую им реликвию, они нуждаются в специалисте, который сможет разъяснить некоторые разночтения в том, что у них было составлено в описании и оригиналом, с которым предстоит расстаться англичанам, как тут же поправил Jacques: шотландцам. Так что Jacques придётся вылететь в Edinburgh, потом добраться до Melville House in Fife, где его встретят – скорее всего, не с распростертыми объятиями. Но ведь это – «прямое указание» на Glasgow, куда Jacques “в подсознании” направлялся с тех пор, как переводил Luz страницы дневника ее матери Jammie (в переводе с шотландского: Geschenk Gottes). Голос

Rafi перебил мысли брата:

– За последнюю скульптуру, о которую – как ты рассказывал courios на нашей прошлой встрече в приюте мамы – ты споткнулся, повредив колено, тебе перевели кругленькую сумму, однако дальнейшие Kontoauszüge в Bretagne привели меня к мысли, что твой брак с Lucie Hippius превратил тебя в транжиру. Мой совет: блеснуть в Zürich и принять предложение египтян, таким образом лакуны на твоем счету смогут затянуться.

– Jawoll gnädiger Herr!

Мать Peter Craig – Lynne выходила Jamie, что явствует из ее дневника. Найти медсестру старого госпиталя в Glasgow через сорок лет можно было, разве что в архивах “Old Hospital for the Poor”, о котором Jacques прочитал статью, датированную 23 July 2022. Однако уверенности в том, что Lynne носила фамилию Craig, у него не было. Ему надо подобраться к Lionel Kregg с той стороны, с которой он никакой активности от Hippius не ожидает.

Ему никогда не одолеть – найти Lynne, как эта бредовая идея могла возникнуть? Lynne – если существовавшую вообще сорок с лишним лет назад – без ее девичьей фамилии, только медсестру, самостоятельно воспитывающую сына.

Пока он знал только, что мать Jamie, Marguerite Volynsky, почила в Бозе в 1998 году и похоронена на кладбище Saint-Jenevieve-des-Bois. В пылу и гневе наличие этой дамы подтвердил Otto, тогда как существование Lynne остаётся под вопросом, но это одна из возможных версий понять: не есть ли сам дневник – творческое изыскание Mr. Kregg? В одном из отзывов к книге интеллектуального детектива он мимоходом прочел: «Тайны вещей, тайны картин. Они есть или их можно выдумать». Похоже, затянувший его детектив собственной жизни, сам завязался в узелок.

На секунду Jacques задумался: с какой стороны в иллюминаторе солнце будет вплывать в Атлантику? Revanche a trois, о котором он намекнул Luz, рассказывая о встрече с Marc Lanou, – просто предлог, чтобы переместиться с бретонского побережья на шотландское. Потом – Zürich, потом – Cairo… Неужели в подсознании бьется крохотное сердечко колибри – побег?

Так много лет прошло уже,

слегка меняется сюжет,

но замысел остался прежний:

все тот же океан безбрежный,

и солнышко во все глаза,

и виды видевший вокзал,

с которого все началось…

…………………………………….

потом в лодчонке, на снастях,

потом (но это далеко),

едва задышится легко,

следы засыплет листопад…

И больше нет пути назад.

Luz называет его небожителем, нет, конечно, – просто лирик, похоже загнавший себя в ловушку тех чувств – и не чувств даже, а чувствований, – которые притягивают друг к другу их обоих, перемежая ласку с блаженным соитием, переходящим в истому или сон, после которого желание не ослабевает. Умерить свой пыл всегда диктует повседневность, ответственность – та суета сует, на которую они добровольно соглашаются из чувства долга или полученного воспитания.

Теперь он уже не помнит, когда это пришло: он почувствовал себя персонажем, чьей-то фантазией, вроде действующего лица 5го акта. Возможно, это состояние помогало ему в «прочтении» некоторых артефактов, где утверждение граничило с выдумкой. Не раз бессонной ночью, обдумывая описание артефакта, он сочинял сюжеты, сопутствующие эпохе и топографии находок. Но все это отошло на задний план, с тех пор, как появилась Lucie: Luz – light, brightness given by the sun, flame, etc.

Неужели неожиданная встреча с Marc Lanou повергла его в сомнения: так ли непоколебима brightness его желанной девочки, которую он с первого взгляда переименовал в Luz? Или это его собственная, схожая с квантовой, «запутанность»? Или так и оставшийся безответным вопрос: что есть свет?

И потому он с легкостью перекинулся на якобы задание: подтвердить существование Lynne. Но также можно «прикрыться перьями», размышляя о сегодняшней ситуации в мире, как об «отвлекающем манёвре» кукловодов, выбрасываемом ими в СМИ. Хорошее место – повисеть над La Manche – для раздумий о боевой авиационной технике up to date.

Но надо уехать отсюда,

вернуться другой дорогой,

выйти на перепутье

и поклониться Хачкару.

Спящие камни проснуться,

когда крунк вознесется

и огласит молчанье,

и вздрогнет древнее эхо,

и Лер откроется взору.

Его Армения сбылась каким-то чудом наяау. И это был Хачкар, II век новой эры. Он-то смог выйти к Лер, бороздить озеро Van, подняться к монастырю Святого Креста, но те, кто с ним праздновали открытие артефакта, и по сей день видят Лер с другой стороны – из Армении. Арарат на армянском – место, где творил Господь.

Jacques отправил Lucie сбивчивую записку о том, что повисеть немного над La Manche – все равно, что застрять в квантовой запутанности и ему сейчас, наверное требуется: слишком много сбоев произошло в их псевдореальности с тех пор, как им навязал себя Lionel Kregg, а теперь – по воле Otto – прибавился Marc Lanou.

В Glasgow он попробует обнаружить след Lynne, потом поучаствует в возвращении шотландским музеем в Cairo принадлежавшего египтянам артефакта, потом отправится в Zürich и на пути домой заглянет в Paris, а именно побывает на кладбище Saint-Jenevieve-des-Bois, где похоронена мать Jemie, в надежде что-то прояснить в существовании ее пресловутого дневника.

«Зачем я не птица, не ворон степной,

Пролетевший сейчас надо мной?

Зачем не могу в небесах я парить

И одну лишь свободу любить.»

Но вот он парит над La Manche на взятых взаймы крыльях, почти свободный, почти ворон.

«Но тщетны мечты, бесполезны мольбы

Против строгих законов судьбы.

Меж мной и холмами отчизны моей

Расстилаются волны морей.»

А стихи 1831 года, того поэта, которому покорна высь, – Михаила Лермонтова. С этого незабвенного человека пришла к Жаку любовь к языку, которым он, наверное, овладел, хотя само понятие «овладеть» – не было его credo.

И летит он именно к предполагаемым поэтом холмам его предков в Шотландию, хотя однажды Жаку подвернулась возможность прочесть об испанском роде Лермонтовых, герцоге де Лерма, коим именем поэт подписывал некоторые свои произведения, и некоторые его герои жили в Испании, и одна из пьес называлась «Испанцы», и знаменитый портрет, который он написал и подарил своему другу, чертами лица принадлежал самому автору, одетому в костюм испанского гранда. Неужели еще одна волна квантовой «запутанности»?

С самого начала Жак поедет to The Style & Consultation, чтобы сменить одежду made in France на made in Scotland или просто приобрести пару английских пиджаков и освободиться от вида «французского туриста». В смысле речи – перестроить свой image не составит для него труда (когда понадобится, он может перейти даже на cockney).

Он закажет «Number 10 Hotel” и машину прямо из аэропорта, чтобы потом ездить на ней в соответствие с прикинутым по дороге планом: найти office Mr. Lionel Craig, потом госпиталь, в котором работала Lynne, etc.

Royal Museum of Edinburgh, где его с нервозным терпением ожидают, он отложит на потом, только свяжется с ними из отеля и сообщит, что уже ступил на шотландскую землю.

А в параллельной жизни ветер

и терпкий запах трав сухих,

и света тысячи отметин

тень разрывают на куски,

и в каждом – свет души нездешней,

давно не помнящей родства…

Солнце в иллюминаторе сменилось мелким дождем. Зачем он здесь? Не место ли его среди трав сухих или сыпучего песка, на худой конец – кабинета в Vann, где бы он исследовал новый артефакт, погружаясь в то время и место, где он был найден, или выменян самим Жаком у старьевщика неподалеку от Riad Al Massarah в Marrakech, где он, расположившись на patio отеля, с вожделением рассматривает приобретённое?

После некоторых попыток прямо из отеля Jacques удалось получить адрес Craig Office, который оказался не в самом Glasgow, а в Paisley, до которого за двадцать минут можно было добраться.

The Bull Inn был не более, чем в ста метрах от на той же Main Street Craig’s Office. Jacques, отдавшийся на волю интуиции, набрал его номер. Один за другим гудки не предвещали удачи.

Он сидел невдалеке от витражного окна, разглядывая, что обещает Quiz Night. К одному из столиков, за два до его, подошли двое, один из которых остановил свое внимание на вытянутой под столом ноге Jacques.

– Бьюсь об заклад, Steve, Oxford Jacob shoes мы здесь давно не встречали. Chamois под нашим дождиком скоро скукожится.

Jacques встал из-за стола и подошёл к разглядывающему его Lionel Craig, собственной персоной.

– Представляю вам Steven Kregg, мой компаньон, тот самый, чей телефон вы некоторое время назад набирали, в надежде на то, что отвечу я.

– Steven, рекомендую тебе Jacques Durand, мой работодатель в Concarneau, муж моей племянницы Lucie Hippius.

– На визитке, которую я вам вручил, написано: Lionel Kregg, фамилия заимствована у Steven, звучит она примерно так же, как фамилия моего отца – Craig, что вы давно вычислили сами. Тогда мне надо было на какое-то время не высвечиваться под носом Otto Hippius, чтобы получить работу по вашим эскизам.

– Прошу вас, за наш стол, Jacques. Полагаю, вы не ради прогулки пересекли La Manche, добрались до Glasgow и припарковались прямо у наших ворот в Paisley.

– Jacques, что бы еще вы выпили, вместо Irn-Bru, оставшееся на вашем столике? Сегодня вы наш гость.

– Благодарю, Lionel. Хочу распробовать Irn-Bru, наверное вы его не раз пили с мамой на празднике в детстве.

– Вижу, вы с места в карьер: сразу хотите выйти на интересующую вас тему.

Lynne держала в буфете не только ginger, но и Laphroaig, в надежде на то, что captain Craig осчастливит нас своим приходом. Признаюсь, этим отец редко нас баловал: каждый его визит можно назвать значимым. Думаю, Steven может что-то добавить к моему рассказу.

– Это так, Monsieut Durand.

– Symply, Jacques.

– Мне было около шести-семи лет, когда мой дядя, тогда еще простой юнга, взял меня за руку и повел в гости, как он объяснил по дороге, познакомить с кузеном, старше меня на год, и это был Lionel. Мы пришли в домик сестры моей матери, Lynne; наверное, они мало общались, я ее увидел впервые, но она мне понравилась: сразу обняла, поцеловала в обе щеки и усадила на колени. Дядя прошел в дом и вывел из кухни мальчика, как мне показалось, на него похожего, во всяком случае, цветом глаз – очень синих, глубоко посаженных. – Это мой сын Lionel, он твой кузен, уверен, вы подружитесь. Я бы хотел, чтобы дружили всегда, даже если окажетесь в разлуке. В разлуке мы бывали, но напутствие дяди и по сей день актуально.

– Что ж, Тюдоровский дом, возможно стал краеугольным камнем своего шотландского происхождения по ту сторону La Manche. Как я понял из присланных вами бумаг, дом принадлежал Mr.Jadges Onfroy, восстановлением дома после войны занимался его друг Mr.Danwood. Оба они были убиты на борту шхуны, капитаном которым был ваш отец, Mr.Craig.

– Следующий ваш вопрос, Jacques, будет: с какой стати я утверждаю, что дом принадлежал нам?

– Следующих вопросов несколько, как частное лицо, у меня нет права их задавать…

– Я понял, что дело перешло в руки maitre Lanou. Значит ли это: Otto Hippius вышел из игры, – прервал его Steven?

Jacques решил идти va banque.

– Lionel, вы упомянули о моих эскизах к некоторой перестройке Тюдоровского дома. Когда я принимал работу вашей бригады, заметил кой-какие отклонения от них, тем не менее не стал возражать, наоборот решил, что вы – архитектор и вам виднее.

С тех пор кое-что изменилось: Otto Hippius не вышел из игры, как выразился Steven, он просто переписал владение домом на имя Lucie; кроме того, заниматься тяжбой он передал maitre Mark Lanou. Вообще говоря, «тяжба» в какой-то степени утрачивает свое значение, если вы все еще настаиваете на родстве с Lucie.

– Таким образом, ваша цель – оказаться напротив нашего office – сводится к тому, что нам надо вернуть обратно иск и частным образом вести переговоры с Lucie на паритетных началах?

– Я оказался здесь на пути в Edinburgh, куда приглашен в Royal Museum, где предстоит подтвердить артефакт, который Scotland решила вернуть Egipt.

– Иными словами: утвердить акт справедливости. Напрашивается откровение с нашей стороны: бармен позвонил нам, когда вы вошли в Bar; преамбулой был вчерашний звонок Lucie, она предположила, что вы, возможно, окажетесь на нашем горизонте. Lucie рассказала, что нашим иском занимается maitre Lanou, которого попросил об этом господин префект, являющийся совладельцем дома. Со своей стороны Lucie готова отказаться от своей доли и предложить ее в распоряжение префекта. Как я понял, она не хочет огласки: попросту отмыть имя своего отца.

– Но только ни я, ни Steven, не можем с этим согласиться. Имя captain Craig было оклеветано Otto Hippius, заодно он сломал жизнь Jamie и скрыл от дочери существование ее матери, этот пресловутый Maitre de son art!

В этот момент «промелькнул» – притча во языцех» в Concarneau и окрестностях – Gauguin, с его тайнами, не теми нарочитыми, на виду, а которые Jacques принимался отгадывать, всякий раз по дороге к Pont Aven из Concarneau. И уже через час с небольшим, устроившись в видавшем виды кресле в музее Vannes, раскладывал свой тканый календарь и заносил стенографическую запись разгаданной тайны великого гения-лжеца, коим нарек Gauguin еще в юности.

– Glasgow to Concarneau and Carnac: a sailing voyage on the coast of Brittany. Я заметил на одной из фотографий, которые вы прислали, рельеф шхуны под козырьком Тюдоровского дома, у меня была идея восстановить рельеф, правда, не успел сказать об этом Lucie.

– Вы, как всегда, – в яблочко: в мои планы приветить племянницу тоже входил рассказ об этой шхуне, пока не довелос встретиться с Lucie tete-a-tete.

– Только сейчас заметил: Jacques, как вам удается говорить по-шотландски?

– Уже перестроился на ваш язык в аэропорте, это еще детская привычка: понимать язык окружающих взрослых, такова участь эльзасцев: литературный немецкий и французский. Кроме того, мои родители познакомились в CERN, мама в то время была приставлена к шефу-итальянцу, их общий язык с отцом был английский, т.ч. семья была мультиязычной.

– Вас пригласил Royal Museum, да еще – подтвердить артефакт. Как я понимаю, артефакт может оказаться древним, значит и древние языки вам тоже по зубам?

– Но ведь это моя профессия, Steven. Она складывалась годами, язык, конечно, один из компонентов опознания, но приоритет – всё-таки знание предмета, копание в древностях.

– Тут без интуиции тоже не обойдешься, не так ли? Помню, когда Onel, впервые о вас рассказывал, я решил: вы, скорее, не промах и не старик Hippius. Наверное, дневник Jamie, для скорости, вы прямо переводили на французский для Lucie. Как, на ваше усмотрение, она заинтересовалась матерью? Бьюсь об заклад, найти Jamie будет вам обоим не так просто.

– Lionel уже высказался по этому поводу: «никто не обещал, что ларчик просто открывался». Только у меня нет намерения искать Jemie: вы подбросили ее Lucie, чтобы заручиться ее доверием, открыв ей неизвестные стороны ее отца. Теперь вы знаете, что владение домом переписано на Lucie; Otto Hippius отстранен, как говорит шахматист: ваш ход.

– Однако, Jacques, вы наш ход упредили – пожаловали к нам. Решили заняться собственным расследованием?

– На это у меня нет ни прав, ни времени, позволю себе один вопрос: мог бы я обменяться несколькими словами с Adil, шофером – возможно уже в прошлом – maitre Hippius? Предполагаю, он сидит за рулем вашей машины в трехстах метрах отсюда.

– Вот, с кем мы имеем дело, любезный cousin!

– Никаких секретов, Steven, я заказал машину еще в аэропорте, приехал на ней в Paisly, поставил неподалеку от бара, из неё набрал номер вашего office. Выходя из машины, увидел в окне, стоящей неподалеку машины, парня с мобильным в руке. Обратил внимание на его густую шапку темных волос и смуглое лицо. Adil не ответил на звонок Lucie пару дней назад, т.ч. сложил 2+2.

Ваш cousin Lionel намного находчивее меня: обдумывая возможность получить работу по перестройке Тюдоровского дома, он не только ограничился моим объявлением в газете, по которому понял, с кем ему надо связаться, в обход владельца дома и его дочери Lucie, но предпочел выйти сразу на меня. Именно поэтому он оказался в Bistro Berger, не раз наблюдавшим за мной, когда я читал газету, на привычном месте у окна. Однако он не мог быть уверенным, что я – именно тот Jacques Durand который дал объявление. Знаете, кто ему помог удостовериться? Сам Paul Gauguin – властелин Pont-Aven и окрестностей, чей портрет в бретонском жакете он сравнил с вашим покорным слугой.

– Fishing for compliments, Jacques. Общее со знаменитым художником у вас правда есть, и объявление в газете я прочитал, потом наблюдал вас с Lucie у Berger, но сейчас впечатляет именно ваше «открытие» Adil.

– Надеюсь, вы не отрядите его сопровождать мою машину до Royal Museum?

С этими словами Jacques встал из-за стола, вышел из бара и направился к машине, в которой недавно разглядел Adil. Водительская дверь открылась. С телефоном в руке Adil выскакивал из машины, и почти бегом устремился прочь. Jacques прокричал ему вслед на родном языке шофера, Adil остановился как вкопанный, телефон остался в руке. Подходя, Jaqcues услышал раздраженный голос Lionel.

Он положил руку на плечо Adil, сказал ему несколько слов и пошел к своей машине.

Возможно, искра прозрения возникла в тот момент, когда он склонился над известным только по описанию и картинке артефактом. И это так ценно для Agipt, чтобы выложить на стенд своего исторического музея? Да, он мог бы предложить им что-то из своей скромной коллекции, которая даже путем не застрахована (знал бы об этом его брат Rafi, недавно осудивший его за халатное отношение к банковским счетам).

Что-то здесь не стыкуется. Не иначе, как военные кукловоды решили погреметь погремушкой перед носом египтян, чтобы склонить их к каким-то переговорам в свою пользу. Mind your own affairs, expert Durand.

И он все исполнил, что от него ожидали шотландцы; и теперь с некоторым облегчением приземлился в Orly, недавно минуя притягивающую магнитом Bretagne

Одна фраза пришла на ум, заимствованная у шведов, к которым он имел доверие за их естественное нежелание растекаться мыслью по древу: «ложь имеет обыкновение усугубляться и множиться, обрастая самыми немыслимыми вариациями». Во-первых, он слукавил, давая оценку артефакту, чтобы сократить время пребывания в Scotland, имея на хвосте Lionel & Co. Во-вторых, ложь все-таки закралась в его переписку с Luz: он решил не сообщать ей о приземлении в Paris, прежде, чем оно произойдет в Zurich. Неужели в нем затаилась обида на Luz, из-за ее умолчания об участии Mark Lanou, которому префект через Palimpsest передал все материалы присланные Lionel, с добавлением тех бумаг, которые подготовил Otto, за его с Luz спинами, сам же, скорее всего, отсиживался где-нибудь в отеле неподалеку от дома, куда его успел доставить Adil, прежде чем переметнуться в лагерь противника – Lionel & Со.

Chapelle de Bethleem он помнил из детства, когда держался за руку матери, одетую во все черное со спущенной вуалью. Они шли за катафалком. Кого из родственников матери хоронили, он не знал, но Chapelle осталась в памяти.

Теперь ему нужно было двигаться к православной церкви, построенной в Новгородском стиле XV-XVI веков, в 1938 году. Прах Margauerite Volynsky покоится неподалеку от церкви, хотя и за стеной, отделяющей русскую часть кладбища, но совсем рядом с воротами, план ему вручили в бюро Saint-Jenevieve-des-Boise.

«Luz, Angelet, стою возле надгробия твоей бабушки, Margauerite Volynsky. Кроме нее здесь похоронен господин Andre Vermont, 1906-1989.

Помню, читая тебе дневник Jamie, после описания ее матери несколько страниц пропущено, потом, если не ошибаюсь, идет история Lynne. Похоже, Lionel Craig решил что-то не афишировать. В последней с ним и его cousine Steven беседе в пригороде Glasgow припоминаю реплику: «найти Jamie нам будет не так просто». По дороге в отель придётся призадуматься. Потом, ты знаешь, держу путь на Zurich. Je t’embrasse, mon Angelet».

Jacques не справлялся с тем, что подтвердил артефакт в Royal Museum, в подсознании чувствуя подделку. С тех пор, как в его жизнь вошел первый артефакт, он дал себе слово быть честным, насколько это возможно живому человеку перед «лицом» пластов, наложенных временем. (Правда, о времени у него возникали разные представления, например: «время не вычерпнешь, его просто нет – выдумка зла, клоунада»)

Самовнушением руководил страх: если он допустит ошибку, определяя время артефакта, все, кого он любил, отомстят ему – сотрут его ген памяти, и от этой травмы он не избавится.

Артефакт – это не только окаменелости, найденные в песках Sahraoui; это могут быть «миражи дервишей» или подобные им «закрутки», на базе которых снимают детские фильмы. Однажды он работал в группе антрополога, который искал путь массового убийцы времён Theodoros, «Но сейчас идёт другая драма. И на этот раз меня уволь.» Те, например, кто постоянно сопоставляет раскопки археологов, как это было в Tel Gezer, c библейскими текстами и побочными, не связанными с религией, часто искажают или подгоняют содержание текстов. Об этом он, перед тем, как ехать в Saint-Jenevieve-des-Bois, сделал доклад в Institute of Art and Archeology на Rue Michelet, Paris. Да, это был старина Thomas, с которым он сотрудничал со времён редакции в доме, где жила Josephine, и по сей день веривший в дар Jacques не просто дать аттестацию находкам, но рассказать о них так, что сомнениям в истинности артефакта не было места. Доклад был об артефакте, о котором Jacques вкратце написал Thomas с места событий из Royal Museum of Scottland. И все-таки мысль о копии этого артефакта, возвращающего шотландцами в Egypt, не отпускала.

C Tertullian он зашел в тупик, но просто так забросить рукопись в долгий ящик не мог. Наверное, с археологией укоренился в нем навык не отмахиваться от проблемы, а вгрызаться в неё до тех пор, пока не начинали пробиваться ростки мысли, сплетенной со знаниями о напластованиях, образовавшихся наслоением эпох, природных катаклизмов и собственной интуиции. Постичь Tertullian мешала его неуверенность: Tertullian не только противоборствовал с язычником Montanus, но и в себе самом обнаруживал ересь. Jacques не любил этот термин, он считал его выродившимся в сегодняшнем дне: повседневность все больше укореняла противостояние религиозным догматам, вообще всякому проявлению норм церкви. AI – грозный страж на подходе к храмам, в то же время она семимильными шагами пробирается в древность, подчинить себе которую означает победу против таких единоличников, как Jacques. Искусственный интеллект не будет нуждаться в его интуиции.

Jacques с трудом смирялся с теми неудобствами, которые ему причиняли другие люди, тем не менее, не мог предотвратить свои предвзятые мысли о них, как теперь о Marc Lanou.

Он не любил Paris, чувствовал себя в нем неуютно со времён учебы в Academie des Beaux-Arts, когда приходилось снимать квартиры, пока не кончался учебный год и он мог вернуться домой. Потом он приезжал на конференции и colloquiums, позднее читал лекции или рассказывал об археологических экспедициях и найденных артефактах. Это было не продолжительное пребывание: случайные места жительства, которые он не успевал обживать и с легкостью расставался с городом преданий – мечтой миллионов. Jacques вообще не любил заведомо значимых городов, хотя мог выдавать себя за коренного жителя тех, чьим языком, иногда даже диалектом, владел в совершенстве.

Гораздо уютнее он чувствовал себя в своем кабинете в Vannes или в апартаментах, которые годами снимал в Marrakech. Но с не очень давних пор он стал жителем Concarneau, которое в данный момент находится на расстоянии более пятисот пятидесяти километров от него. Правда, единственное существо, которое его возвращает в чудесный городок Bretagne – это Luz, его „costa de la Luz“.

После этой записки от Jacques, который, как ей казалось, должен быть в Zürich, но оказался в Paris, Lucie вдруг ощутила себя во сне наяву, и вообще не уверена за мужем она или нет? Временами они живут вместе и она не пропускает ни одного слова, произнесенного Jacques, но все чаще чувствует, что понимать, о чем он говорит, все трудней и просто многое пропускает мимо ушей.

Только что она встречалась с Mark Lanou в Тюдоровском доме, они обошли весь дом, даже спустились на лифте в ангар. Marc рассказал ей, как обнаружил здесь Jacques, помог ему подняться, когда тот карабкался по ухабам наверх. Jacques показался ему запыхавшимся стариком, при этом чопорным: когда Marc предложил перейти «на ты». Lucie даже не заметила, что засмеялась в унисон старому другу. Не заметила, как он приобнял ее, прощаясь. Он передавал привет ее отцу, она не нашлась, чтобы спросить, когда Mark видел отца в последний раз?

Теперь в своем двухместном cabrio ей казалось, что ехать в бюро нет смысла, она едет домой, надо перебросить мысли в другое русло: только что она осознала, как далеко Jacques, и ей самой надо наконец найти отца, понять, что он задумал?

Казалось, из ее прочно сбитого механизма какая-то часть западала, как клавиша на старом пианино, и каждое усилие надавить на неё искажало звук. Мысль о возможности обрести мать или хотя бы прояснить ее жизнь после того, как по вине отца (а скорее, по скрытым от нее причинам) Jamie оторвали от младенца – куда-то ускользала.

Дело, которое с таким трудом ей давалось, все-таки пошло на лад: вытянуть ее клиента из иногда уязвимых рук правосудия она сможет, но теперь у неё нет сил даже привести машину в движение…

Протягивая руку к зажиганию, Lucie увидела на display новое сообщение от мужа. «Luz, если у тебя возникнет мысль связаться с Lionel Kregg (Peter Craig), назвавшимся твоим дядей, спроси жив ли еще Captain Craig? Все-таки по понятиям Peter он приходится тебе дедушкой. Я, в свою очередь попытаюсь выяснить, кто этот Andre Vermont, чей прах помещен в могилу Madame Volynsky. По логике вещей это должно помочь найти Jamie. A bientôt”

Наверное наступила ночь. Lucie подскочила на твердом матрасе со стороны Jacques, на котором она заснула, как только, не раздеваясь до конца, добралась до кровати. Ее мобильник набирал голос, она спрыгнула с кровати и наткнулась на комод. Теперь надо было сориентироваться в кромешной тьме, чтобы включить свет.

Это был Jacques, который сразу приступил к рассказу, ничуть не озаботясь тем, что пришлось пропустить н-ное количество звонков, пока Lucie наконец взяла мобильник. Словно поток талых снегов обрушился на Lucie рассказ Jacques среди ночи, вырвавший ее из глубокого сна.

– … Madame Vermont, сестра André, оказалась милой старой дамой, настояла на том, чтобы я остался на чай или сварил себе кофе, она привязана к креслу, встает только с помощью девушки, помогающей по хозяйству и прочее.

Рассказ очень короткий: ее покойный брат André много лет прожил с намного его старшей Madame Volynsky. После того, как в их доме появилась Jemie – до этого она была или в пансионе, пока училась, или в Bretagne, откуда Margauerite ее, вытащила из весьма непростых обстоятельств (как всегда помогла ее служба в Министерстве иностранных дел).

– Мой несчастный André, видимо давно тяготившийся к кому-то помоложе предпенсионного возраста жены, втюрился в Jemie, и этот ménage á trois длился до кончины Margauerite. Впрочем, мой бедный брат не остался счастливым избранником Jamie: после смерти матери она продолжала работать в библиотеке Ministère des Affaires étrangères – все-таки она владела тремя языками; жила одна в квартире матери, но в какой-то момент обнаружился ее шотландский сводный брат, которому она не пожелала представить Andrè …

– Jacques, остановись! Где теперь Jemie?

– Luz, этого я не знаю. Из рассказа сестры André следует только то, что с появлением Peter Craig Jamie уволилась с работы, сдала свою квартиру и уехала в неизвестном направлении. Однако, твой муж, Angelet, покопался в некоторых бумагах, а именно посетил квартиру, которую Jamie сдала, пообщался с выросшими детьми жильцов; удалось прочитать контракт на квартиру и даже записку Jamie, куда адресовать почту, если такая будет на ее имя.

(Сердце Lucie заработало учащённее, когда она услышала, обращенное к ней «Angelet» и «твой муж»).

– Таким образом убиты сразу два зайца: есть адрес, по которому Jamie жила в Scotland, но еще важнее – ее почерк, и тут очевидная нестыковка с почерком в ее дневнике, который мы получили от Lionel Kregg.

– Jacqo-o! Ты наконец летишь домой?

– Делаю check-in на самолет Paris – Zurich. Предполагаю, за время полета утвердиться мое убеждение в обмане – с моей легкой руки – артефакта, который доставят в Egiption Geology Museum.

– Jacques, ты нужен мне здесь!

Наверное она сказала что-то еще, но надо было достать паспорт из кармана пиджака, снять часы, ремень и вытащить iPad из портфеля, мобильник он положил сверху.

Jacques знал, что история, которую он только что рассказывал Luz, заполнит ее мысли и отодвинет возможную обиду: она ждала его возвращения, а он предпочел Zurück. Его устремление к правде не оправдывает даже вынужденный теперь check-in, из-за которого пришлось прервать разговор: если он не выносит лжи, зачем прикрывать ею некоторую лакуну между ним и Luz?

Подтверждение артефакта в Scotland заронило в нем сомнение в подлинности оного. Он уже возрадовался истории, которую расскажет в Zurück, и тем самым наверняка спровоцирует вмешательство прессы, которая не обойдется навесить на все политический «fleur”. При этом на его собственном авторитете будет поставлен крест: почему он рассказывает обо всем не на месте, а в третьей стране?

Но ведь это всего лишь его сомнение: подлинник или нет? Стоит ли выбрасывать на публику еще не созревшее опровержение?

Вторая сторона «медали», которую он заслужил, – полуправда в отношениях с Luz: он позволил себе стать ревнивцем, прикрыв это подленькое чувство все увеличивающимся расстоянием, отделяющим его от Concarneau – от Luz.

В Zurück он рассказал о своих первых ошеломляющих ощущениях причастности артефактам, которые случились в Sahrauis много лет назад. В эту группу археологов он попал, как proteger известного в те времена профессора Michelet Campus a Paris, на чьей кафедре он учился.

И это не была Fata Morgana в Sahraui, но почти абстрактные фигуры с поднятыми руками, которые могли означать религиозный обряд или ритуал, интересны были, дополняющие действия фигур, орнаменты. Рисунки на камне относились к разным традициям, были выгравированы или написаны красками.

Кроме потрясения открытиями, Jacques пережил встречу с человеком, который с тех пор занял свое место в его подсознании и никогда не исчезал. Он мог обратиться к нему с самым простым вопросом: Kifak? (Как дела?) или «примчаться» в Marrakech, взбежать по выщербленным ступеням на патио и обнять Na’im, прислониться щекой к его седеющему затылку. Началом этого союза родственных душ стал один из первых его опытов в группе археологов у подножья марокканских гор. Напротив него сидел местный житель, тогда еще бывший «на подхвате», хотя это только казалось, пока Jacques – самый молодой – не освоился в группе, которая раскапывала в уже известной территории предполагаемого поселения. Его подключили с целью расшифровки письменности на нескольких возможных надгробиях.

Jacques углом зрения уловил, какое-то движение на правом рукаве джеллаба того, кто сидел напротив, рефлективно потянулся и смахнул то, что оказалось тарантулом. С тех самых пор Na‘im, стал неизменной составляющей его не многочисленного круга.

И теперь он опять не изменил направление многих полетов – на юг: вместо Bretagne он летел в Marrakech. Только Na‘im он мог доверить свои сомнения в отношении египетского артефакта, наверняка уже отправленного с его «легкой руки» в Cairo.

Расслабляясь в кресле у окна первого класса, Jaqcues почувствовал, что устал, не столько от беготни последних дней, но от внутреннего напряжения. Стюардесса как раз обратилась к нему: что бы он хотел выпить? Он попросил Pernod и отдельно лед и, получив свой бокал, прикрыл глаза. Lucie подтрунивала над ним: – Как ты можешь пить эти анисовые капли? Как раз Pernod было блаженным напитком после проведенного дня в Sahrauis, с тех пор Jacques не изменял этой привычке.

Na‘im, не пьющий ни капли алкоголя, всегда хранил в буфете Cherry для гостей и Pernod для Jacques.

Наверное он заснул, встрепенулся только от начавшихся провалов самолета из одной ямы в другую. Стакан со льдом накренился и на руку закапала вода.

Jacques увидел, как сосед на искосок работал на iPad, и достал из кармана мобильник. Он начал писать Luz.

Стюардесса спросила, не хочет ли он перекусить? Jacques понял, что кроме нескольких глотков aperitif, во рту давно ничего не было.

Покончив с едой, он снова достал мобильник и обнаружил сообщение от Luz; оказывается, его неоконченная записка, отправилась к ней своим ходом. Возможно, к лучшему: Jacques не успел оповестить ее о том, что пишет не из самолета, направляющегося в Bretagne, но движется все дальше от неё – на юг, а именно – в Morocco.

– Нас двое, Jacques, один – снаружи, другой – внутри. Но есть ты – третий, и четвертый, etc. Ты живешь несколько жизней…

– Что ты имеешь ввиду, Na’im?

– С тех пор, как ты сел в самолет, попросил у стюардессы марокканскую газету, схватил такси в нашем аэропорту, и обнял меня, ты уже живешь свою арабскую жизнь. Стоит тебе попасть туда, где иной язык и другая культура, – а ты прилетел сюда из Paris, а до того, был в Scotland – как происходит твое иное воплощение. Новый язык, которым ты владеешь практически с детства, – меняет твою идентичность.

Сейчас ты наденешь джалаба и куфия и мы спустимся к Ali узнать новости и поиграть в Shesh Besh. Как думаешь, кто-то усомнится, что ты здешний?

Но и это еще не всё, мой друг: багаж твоих знаний древней истории и археологии, не панацея, чтобы определить артефакт, заковырка здесь в наитии. Ты знаешь, какой у меня опыт работы с археологами, но еще ни разу я не смог взять на себя ответственность, не сомневаясь, подтвердить подлинность артефакта, а сколько раз ты уже подтверждал подлинность!

– Постой, Na’im! Похоже, я подтвердил копию в Edinburgh, причем, она уже отправлена в Cairo. Побуду немного с тобой и полечу в Egypt.

– Нет, Jacques, туда слетаю я. Ты знаешь, не раз я выручал египтян в тяжбах за их реликты, уплывшие от них в другие земли, теперь я попробую уладить ситуацию с их артефактом из Edinburgh.

– Совсем не хочу вмешивать тебя в мой промах. У меня нет страха признать свою ошибку, если таковая имеется. Еще раз взгляну на артефакт в Cairo, если буду убежден, что это копия, придется вернуться в Edinburgh, а это означает – подтвердить сознательную ложь музея, которая может иметь политическую подкладку.

– Ищешь проблемы на свою голову?

– А ты будешь продолжать любить подлеца?

– Jacques, ты открыл мне то, что тебя тяготит – это уже путь к правде. Разве мы в состоянии бороться с кукловодами? Или ты избрал путь Julian Assange?

Разве ты не прилетел сюда, чтобы найти баланс в твоей семье: Lucie, твой свёкр Hippius, разборки с Lionel Kregg? Твой звонок из Paris навел меня на размышления: стоит ли тебе игнорировать того, кто рядом и заботится о тебе: однажды его может не быть вовсе?

Lucie уже несколько минут держала в руке мобильник, хотя display давно погас, но оборванная на полуслове записка Jacques стояла перед глазами. Скорее всего, он летит вовсе не к ней, но куда, зачем? В конце концов, она адвокат, давно приноровилась к тому, что люди говорят правду, если им это выгодно, но Jacques – не клиент, не подсудимый, он – ее муж, небожитель, как она сама его называла. Даже если он не успел донести до неё, куда держит путь, это еще не означает – солгал. И что это за имя: Na’im? Она так немного знает о его жизни до неё; недавно он рассказал о своём кровном отце и назвал его clochard, и странная история с Josephine: он был близок с женщиной, старше его на двадцать с лишним лет, потрясла Lucie.

Marc Lanou сообщил ей, что Maitre Hippius находится в доме его сестры Adele, за ним присматривает экономка; господин префект приезжал к нему, они составили встречный иск Lionel Kregg & Co., и Marc взялся за дело, что не мешает ему с Lucie, по старой дружбе, встретиться, например, в L’Ancre, завтра apres-midi. Lucie обещала перезвонить, успеет ли завтра переговорить с судьей между его утренними слушаниями.

Почему бы не встретиться с Marc? Она не собирается вводить его в курс родственных отношений с Lionel Kregg, прежде надо узнать, какую информацию на эту тему Marc получил от ее отца. В этот момент ее осенило: она просто позвонит oncle Peter Craig и спросит, жива ли Jemmie?

Пока Lucie искала визитку Lionel Kregg, пришло новое сообщение, совершенно незнакомый номер, Lucie съежилась, как будто распахнулась дверь на террасу и ветер с моря этим утром расторопен: колюч и пронизывает через платье..

– Je suis Na’im. Пишу тебе, Lucie, из Marrakech.Твой номер позаимствовал с мобильного Jacques. Он все-таки полетел в Cairo, обеспокоен реликтом из Scotland.

Кто я? Историю о нас Jacque наверное тебе рассказывал: мы были в одной из археологических групп в Sahrauis, этому уже больше двадцати лет. Мы дружим столько же лет. Здесь Jacques затихает на какое-то время, освобождается от суетности мирской, пребывая только в одной из своих жизней – Марокканской. Знаешь, сейчас ему добавилось еще одно беспокойство – это войны: одна – неподалёку от нас, другая – в Ukraine. Об этом мы еще не говорили, но я почувствовал его напряжение, когда Ali – сосед и владелец bistro внизу – рассказывал о военных событиях, мы спустились к нему поиграть в Shesh besh

Пишу – просто освободить тебя от лишней тревоги за Jacques. С ним все будет хорошо, он откапывает правду из любой почвы, с тех пор, как я его знаю.

Здесь он отдыхает, как говорят: переводит дух.

Я приглашаю тебя приехать, когда тебе будет нужен отдых.

Beaucoup d’amour et de bonheur

Na’im Al-Raisi

Lucie перечитала сообщение. Мысли цеплялись одна за другую и тут же обрывались, так и не образовав связи, с которой можно было бы начать обдумывать ситуацию. Одна мысль вернула к полетам, которые за истекшие дни совершил Jacques. Когда-то он рассказывал, что в воздухе мысли, владеющие им перед полетом, “освобождались от гравитации”, теряли вес и постепенно растворялись, когда самолет набрав высоту, нес его все дальше от земли.

Lucie схватила телефон и нажала на голосовую связь с Jacques.

– Теперь я знаю, что одна из твоих параллельных жизней пребывает в Marrakech. Спасибо твоему другу, он даже предложил мне приехать в его дом, если мне понадобится передохнуть от суеты мирской… до этого сообщения уже была мысль звонить в колокола и объявить в розыск без вести пропавшего мужа… Jacques, ты меня слышишь?

Jacques ее не слышал, он как раз пристегивал пояс безопасности, в самолете Air France, совершающий перелет Cairo – Brest. Когда на displays появилось разрешение пользоваться электронной техникой, Jacques взялся за бутылку с минеральной водой и в этот момент в кармане завибрировал телефон. Он включил голосовую связь и прослушал сообщение Luz.

– Angelet! Я лечу в Brest. Помнишь, я показывал тебе самый верный удар бильярдного шара, когда он так плавно, как на воду садится лебедь, загоняет этим ударом сразу несколько шаров в лунки? Так получилось, что неприметный удар по команде Mister Lionel Craig угодил в Scotland Museum, потом в неожиданную новость о дочери Madame Volynsky и, наконец, в Cairo. Если ты не занята, можешь подобрать меня в аэропорту Brest, в противном случае, возьму машину.

Или надо признать амбивалентность, как составляющую его сознания, или объявить Edinburgh Museum о своей ошибке в подтверждении подлинника египетского реликта?

Добрейшая душа – Na’im дал наводку: кто мог ему подсобить, чтобы он в Cairo взглянул на артефакт, только что пришедший из Albion. И он взглянул, и даже провел пальцами по краям, воспроизведя целиком форму и толщину реликта.

Но и в Edinburgh или примут решение о его некомпетентной экспертизе, или оставят его реплику незамеченной – та же амбивалентность. Правда, кто-то из решающих может настоять на «высшей мере», и тогда дальнейшее перемещение Jacques Durand по бренной земле будет остановлено. «Святый Боже! Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй мя!»

Опять он почувствовал, как крепко его обнял Na’im. Наверное, ему нелегко далась

отправленная Luz записка.

Она уже готова была «звонить в колокола». Однажды ей взаправду придётся объявить его в розыск? Но пока то, что было явлено Jacques по только ему свойственным наитиям, связавшим его полеты и предстоящие проблемы из них вытекающие, не вязалось одно с другими. Jacques понимал, что он и Luz неотделимы друг от друга, как разреженный воздух на одиннадцатитысячной высоте при снижении переходит в тот самый смог, которым испещрено небо над землей внизу.

Scotland, c которой начался его полет, Paris, где он нащупывал нити, связывающие Margerite Volynsky c Jamie, и наконец история с артефактом, которая может и не сулить простого приземления в Brest и радостных объятий Luz, но окажется предметом их разлуки.

Нет! Пока в его руках есть шанс повернуть процесс в нужном ему направлении, он это сделает. Его подтверждение фальшивого артефакта можно поставить на другой уровень научного прорыва. Космология привнесла свое влияние не только в открытия черной материи и присутствие квантов в каждом фемтометре вселенной, но она проникла в толщу земли; она в состоянии влиять на артефакты изъятые археологами из этой толщи на свет Божий.

He is going to explore some more links between science and ancient history. Electromagnetism affects artifact preservation: magnetic pottery of stone tools can record Earth’s past magnetic fields (archeomagnetism), aiding in dating. Weak nuclear force is linked to radioactive decay. In archeology it enables radiometric dating (like radiocarbon or uranium-thorium dating), helping to determine the age of organic remains found alongside or within artifacts.

Прежде, чем закрыть iPad, он адресовал обращение в National Museum of Scotland, copies to Univercity of Edinburgh and University of Glasgow.

«You must give up the life you planned in order to have the life that is waiting for you” Josef Campbell

Jacques had his own opinion: one has make some space for the unknown thinks coming in.

После того, как в юности его покинула Veronique, место женщины в его жизни оставалось свободным, пока в него не внедрилась Josephine. С тех пор, как он выбежал из ее дома, услышав слова clochard Julienne о его отцовстве, место женщины в его жизни пустовало, пока волшебное слово „Palimpsest“ не повернуло его в сторону Lucie Hippius; и теперь он ждал чуда, когда в сутолоке аэропорта он различит свет – его Luz.

Рего´ la luz его не встретил. Уже в сумерки он добрался до дома, только и в нем не забрезжил свет.

В ее комнате – полный кавардак. Наверное, собиралась впопыхах, на месте оказался только небольшой контейнер с входящими папками и документами. У espresso automatic стояла наполовину не допитая чашка. На столе – наполовину исписанный лист бумаги. Быстро пробежав глазами все, что было впопыхах обращено к нему, Jacques поднял глаза к куску занавески, который от ветра застрял в форточке.

Придумать Иисуса и близнеца Христа – вполне допустимо, но Мария, открывшая окно Ангелу, принявшему обличие юноши, которого она не раз встречала у колодца, – это уже попахивает Blasphemie. “Der gute Herr Jesus und der Schurke Christus” beim Philip Pullman попался ему под руку в книжной лавке и он проглотил содержимое, потягивая Pernod в самолете.

Но как застрявший в форточке кусок материла мог спровоцировать мысль о «Близнецах» из романа Пульмана? Наверное, квантовая запутанность подхватила поток его мыслей и втянула в себя. Просто его Luz оставила ему приоткрытую форточку к «своей близняшке», которая, конечно, не настоящая Schurke, но движется в том же направлении. Как могла Luz поддаться на удочку своего псевдо-дядюшки и во мгновение ока устремится в его шотландское логово?

Из оставленной для него записки на столе явствует, что она услышала по телефону голос Jamie, которая, как Jacques мог себе представить, извинялась перед дочерью за то, что не разыскала ее за прошедшие сорок лет. Но «ясно даже ежу», что это ловушка, состряпанная Peter Craig & Co., чтобы заполучить заложника в лице Lucie.

Какое-то время он сидел за письменным столом, потом достал телефон и написал Luz: «Увидишь Adil, передай от меня привет».

Плана похищения жены из логова Craig у него не было. Придётся разыскать Otto и ввести его в курс дела, принявшего оборот на чужой территории.

Palimpsest рассказал о пребывании Otto в доме его сестры Adel и о том, что все бумаги переданы Marc Lanou; с хрипотцой в голосе он добавил: – Lucie просила не сообщать отцу о ее поездке в Scotland, и поручила мне контроль по нашему делу в суде. Она надеялась быстро вернуться.

Otto встретил Jacques с насупленным лицом, что не смутило зятя высказать свое мнение по поводу беспокойств, которые обрушились на него и Lucie, в связи с его исчезновением. И теперь Lucie в Scotland, как он понял, встретится там с Jamie; врядли Marc Lanou сумеет вытащить ее «из объятий матери».